— Мать умерла.
Осознание ещё не окатило тело горячей сжигающей волной горя, а слёзы уже ручьями текли по щекам. Сосущая сердце пустота кривила губы, и удушающей волной накатывали рыдания. Боль тянула сердце, и что-то рвалось внутри, безвозвратно улетая в тёмную бездну умирающего прошлого. Раздались булькающие звуки — отец пил с горлышка.
— Сдохла, падла, и что мне теперь делать с этим ублюдком?
Ранним утром из Темногорска приехала тётя. Родная мамина сестра. Другой родни у меня не было. Тётя долго ругалась с пьяным отцом. Хлопотала о похоронах. Я весь день потерянно просидел дома в своей комнате. Ходили какие-то серые люди с плоскими невыразительными лицами. Почему-то серыми были не только люди, но и весь мир. Я не понимал, почему так. А потом вспомнил, как мама рассказывала, что её дедушка был дальтоником, даже красный от зелёного отличить не мог. Наверно, теперь и я стал дальтоником, но мне было всё равно. Во мне существовало только одно чувство — чувство потери.
Вместе со всеми я шёл за дымящим выхлопными газами грузовиком, на котором везли закрытый гроб. Все считали, что мама в нём, а я не верил, не получалось, даже представить не мог.
Стоял сырой и холодный октябрь. Маму похоронили в бабушкиной могиле, потому что другого места найти не успели.
Я плакал. Не стало единственного человека, которого я любил и который любил меня. Я стал одинок.
Тётя уезжала завтра. Дома её ждали дети. Сидя в своей комнате за закрытой дверью, я слышал, как она кричала: «У меня своих трое и муж такой же алкоголик, как ты! Я бы вас всех к стенке — и своими руками расстреляла! — А потом тише: — Я их просто не потяну, а оставлять с тобой — это загубить ребёнку жизнь».
Уже поздно вечером, когда я лёг спать, она зашла и села на кровать. Я поднялся, прислонился к стене, на которой висел старый ковёр с золотисто-коричневыми оленями. Теперь олени были серыми, как и всё вокруг.
— Я поговорила с вашей соседкой, учительницей. Она поможет перевести тебя в другую школу. В шестую.
Шестая школа — школа-интернат. Ребята в классе говорили, что там учатся одни дебилы.
— Я не пойду туда.
— Ничего другого не остаётся.
— Я буду жить здесь.
— Квартиру дают только работникам. Мама больше не работает, — от этих слов меня окатило ужасом, — и квартиру у вас отберут. У твоего отца есть другая женщина, он уйдёт к ней. Ты ему не нужен.
— Я никому не нужен.
Из глаз снова побежали слёзы. Я сидел, прижав колени к груди и до боли закусив руку.
— Отучишься восемь классов, и я тебя заберу, устрою в училище. Я обещаю. А ты пообещай, что никогда не будешь пить.
— Я это и сам понимаю, ни за что не стану таким, как отец.
— Если я узнаю, что ты пьёшь, — она развернулась и посмотрела мне в глаза, — приеду и задушу собственными руками, в память о матери.
Пару минут мы сидели молча. Затем она встала, выключила свет и вышла, закрыв дверь. Больше я её никогда не видел.
Я лежал и смотрел на полоску света под дверью. Она казалась последним источником света в моей жизни. Я боялся уснуть, боялся, что знакомый мир навсегда останется по ту сторону кошмара и ночи. Кошмара, что мучил меня всё детство. Я щипал себя за руки и кусал губы. Но веки смыкались сами собой, и когда, вздрогнув в очередной раз, я распахнул глаза, света под дверью не оказалось.
Бесконечный, забитый людьми амфитеатр уходил во тьму неба. Тысячеликая толпа, но лишь одно лицо выделялось из неё своей сверхреальностью. Я невольно всматривался в него, но не мог различить черт — как дальтоник, воспринимая цвет, не понимает, какой он, так и я видел глаза, нос, брови, губы, но не мог определить, какие они. Я видел лицо, но оно оставалось для меня неопознанным, и это до жути пугало меня. Человек приближался, а я не мог двинуться, зная, что лежу на кровати, ощущая спиной ткань простыни, а животом и грудью одеяло, мягкую подушку под головой.
Он садился рядом, а я молил бога, чтобы он не трогал меня. Но ледяная рука забиралась под одеяло и накрывала грудь. Я хотел закричать, позвать на помощь, но уже две руки давили на грудь, не давая вдохнуть и вымолвить хоть слово. Замерзая от струящегося внутрь холода, цепенея от ужаса и страха смерти, я задыхался с открытым ртом, дёргался в агонии. Тогда руки переворачивали меня на живот, я делал хриплый вдох, и вместе с ним тело пронзала острая боль, вновь наваливаясь на меня давящей тяжестью. С каждым ударом сердца она разрывала, терзала меня. Я плакал и просыпался с мокрыми от слёз глазами. А боль, словно не желая отпускать добычу, следовала за мной в явь. Сотрясаемый рыданиями, я вжимался в угол между стеной и матрасом и желал только одного — чтобы всё закончилось.
Вот и в этот раз, напряжённый и дрожащий, я ждал его приближения. Он сел, и одни холодные влажные пальцы сомкнулись на плече, а другие мяли, сдавливали грудь. Я сжался в ожидании боли, но боль не приходила, а затем, забравшись на пару минут ко мне в трусы, исчезли и руки. В страхе и облегчении я провалился в блаженное забвение сна без сновидений.
*
Через два дня, ближе к вечеру, пришла соседка, что была учительницей в моей школе.
— Надо собираться.
Она достала из-под шкафа чемодан, который мы всегда брали в дорогу, открыла. В нём лежали старые мамины сапоги и летние босоножки. Она выложила их, помогла собрать вещи. Я взял любимых солдатиков из чёрной пластмассы. Фигурки были как настоящие. К учительнице приезжал брат из деревни и каждый раз привозил их мне, то одного, то другого.
Он давно дружил с мамой. Было ему лет тридцать пять, жил он один. Несколько раз я ездил к нему в гости. У него был огромный сад. Я объедался вкуснейшими сливами и черешней, а утром мы ходили рыбачить на пруд. Почему-то ему было интересно со мной возиться. Он научил меня выжигать по дереву, а потом и выжигатель подарил. На кусках фанеры он рисовал богатырей в кольчугах, с мечами, а я выжигал.
«Надо выжигать так, словно рисуешь карандашом, получается объёмно», — объяснял он.
Научил из тонкой спирали для обогревателей делать цепочки и плести крючком красивые браслеты из цветной проволоки. Однажды мы сидели на полу и строили из кубиков крепости для солдатиков — предстояло сражение. Его крепость была готова, и теперь он помогал мне, давая стратегические советы. Мы стреляли из пистолетов с присосками. Битва шла, пока у кого-то не упадёт последний солдатик. И тут он спросил: «А ты вот так умеешь?» — и легко забросил сначала одну, а потом вторую ногу за голову.
— Умею, — ничуть не сомневаясь, ответил я и начал корячиться. В результате мне всё-таки удалось закинуть обе ноги. Я с победным взором поднял лицо и, наверно, от напряжения, громко пукнул.
— Сражён наповал, — сказал он и засмеялся, я тоже не смог удержаться и захохотал, а ноги упали вниз, больно стукнувшись пятками.
Он, улыбаясь, подался вперёд и с ногами за головой встал на руки. Я даже не стал пытаться повторить такое, потому что руки у меня были слабые, пару раз еле-еле подтягивался.