— Ты не понимаешь, одно дело, когда я хочу и плачу за это, и совсем другое, когда хотят они и приходят по доброй воле. Когда плачу я, мне достаётся лишь тело, а я хочу видеть и чувствовать душу. Думаешь, я фотографирую тела? Они мне даром не нужны. Мне платят за ваши глаза, за ваши взгляды. Таких израненных, но свободных, счастливых, одиноких, весёлых или печальных, глубоких в своём естестве и всезнании взглядов почти не осталось. Думаешь, они останутся такими же, если я стану приезжать, чтобы трахать их? Я снимаю не обнажённость тела, прекрасного от природы, а обнажённость души. Стоит мне привнести хоть немного насилия, принуждения — и все они закроются передо мной, а искусство рождается только там, где есть живая открытая душа, любовь.
— И такую хуйню ты придумал для самооправдания?
Тимур умолк, а потом, засмеявшись, сказал:
— Милая Дина, ты бесподобна. В мгновения, подобные этому, я завидую твоим мальчишкам, потому что они могут желать тебя так, как желаю их я. Только я вот никак не пойму, как ты можешь заботиться о них и тут же продавать мне. Я же вижу, что тебе с ними действительно хорошо. Ты раскрываешься, как цветок с нежными лепестками.
— Думаю, это профессиональное.
— Хорошей же профессии ты хочешь их научить, заботясь об их будущем.
— Глупый-глупый фотограф, а что у них есть, кроме тела? За воровство они сядут, а скорее всего, их просто убьют. Или считаешь, что им ещё не поздно стать как все, надеть ошейники слежения, потрудиться пару лет на благо государства и под внимательной опекой кукольников превратиться в достойных членов свободного и справедливого общества?
— И чем тебе не нравится современное общество? Люди мирно и спокойно трудятся, обеспечивая себе комфортное и безопасное существование.
— Знаешь, приходя в город, я всё чаще чувствую себя хищником, которому приходится питаться падалью. Покой твоего общества — это мёртвый покой, а разложение, как телесное, так и нравственное, вы называете жизнью. Ты посмотри на людей. Заплывшие жиром, обрюзгшие тела. Я скоро не смогу работать, потому что меня будет непрерывно рвать от их прикосновений.
— И я, по-твоему, такой же?
— О, ты особый случай, ты паразит, который ускоряет их разложение, называя это искусством и выдавливая из гниющей массы побольше сока, что зовётся деньгами, но, думаю, их восхищённые взоры и возгласы нравятся тебе не меньше, а то и больше.
— А ты и правда хищница, Динка. Какая ярость и ненависть. Я и не знал, что в тебе их столько, что они могут царапнуть даже меня.
— Просто тебе действительно дорого то, что ты делаешь.
— Давай на этом пока и остановимся.
— Не обижайся, просто управленцы вывели меня из себя. Сколько во мне яда!
— Вот, а достался он мне, можно сказать, спасителю и истинному ценителю.
— Ой, Тимур, ты решил меня совсем уморить?
— И в формалин.
Она вновь глянула в его непроницаемое лицо.
— Ты можешь так далеко зайти в своём искусстве?
— Милая Дина, я пошутил.
— Тогда ничья: один — один.
Он вновь представил её тело с раздвинутыми ногами, плавающее в формалине, и почувствовал, как, возбуждаясь, налился кровью член.
«Почему? — спросил он, обращаясь к чему-то в себе. — С каких пор тебя стали привлекать женщины, да ещё и мёртвые? Или дело не в том, что она женщина? Тогда в чём? В том, что только мёртвой она может стать полностью твоей? Тебя возбуждает полное обладание и покорность?»
Вопросы, на которые никто и никогда не ответит. Только сам. Что-то их слишком много в последнее время, а ещё из головы не идёт Чен, его гладкие загорелые ноги, блестящие округлые ягодицы и собственный палец, погружённый в мягкое обхватывающее тепло. Как было бы сладостно погрузить в него член, что от этих мыслей вновь напрягся, сочась влагой и пачкая брюки.
«Завтра я увижу его вновь, но это завтра, а пока надо обработать и выложить в Сеть новые фото. За право их посмотреть фанаты и ценители с радостью расстанутся с несколькими монетками».
Он просматривал новые отзывы к фотографиям. В последние годы всё реже и реже встречались выкрики, обвиняющие его в педофилии, детской порнографии, и фразы, что его давно пора засадить за решётку. Сейчас он на них даже не реагировал, потому что давно перестал бояться. А если и отвечал, то с насмешкой или издёвкой. А было время, когда он даже пытался что-то объяснить, донести, а то и оправдывался. Сейчас те времена вспоминались с улыбкой и толикой ностальгии. Да, из работы ушёл тот адреналин и некая запретность, что были раньше. Остались только деньги и больше ничего. Нет, не только деньги, он всё ещё получал удовольствие и удовлетворение, но не тогда, когда выкладывал фото, а когда делал их, общался с пацанами. Ну, признание аудитории тоже приятно, а кому неприятно быть признанным мастером?
«И где вы только таких зайчат находите?» — спрашивал некто с ником Питер Мунк.
На фото Сёмка и Валька, обнявшись, сидели на камне и смотрели на море. Вдалеке виднелся одинокий парус. Валька обнимал Сёмку за плечи, а тот его за талию. На втором фото, сделанном сразу после первого, но уже спереди, они, улыбаясь, смотрели друг на друга. Никакой эротики, не считая того, что на пацанах одни плавки; лишь два мальчишки, которым хорошо вместе. Но далеко не все видели только двух друзей. Похоть и больное искажённое сознание смотрящих раскрашивало их совсем в другие краски, а все его фото были чёрно-белыми.
Тимур задумался, а потом застучал по клавишам: «Есть ещё в этом мире заповедные уголки. А зайчата совсем ручные, немного тепла, угощения — и они ваши».
Почти сразу, но уже лично, появился новый вопрос: «А подробнее о месте нахождения этого заповедного уголка можно?»
«А тебе зачем?»
«Думаю, ты сам знаешь зачем, но мне только посмотреть».
«Если бы ты знал, сколько детских трупов появляется от желания только посмотреть».
«Ум-м, это ведь закрытая статистика. Откуда? Но мне действительно только посмотреть, и лишь один разок».
Тимур потёр лоб, очень напряжённо о чём-то думая, а потом, игнорируя вопрос, напечатал: «А если я предложу не только посмотреть?»
«И они согласятся?»
«А зачем тебе их согласие? Я устрою так, что их будет только двое, или лучше один?»
«А как же трупы?»
«В этом нет необходимости. Они никуда не пойдут и никому не расскажут».
«Что ты хочешь?»
«От тебя ничего, а мои цели тебе ни к чему. По рукам?»
«Ой, непрост ты, начальник. Но такие зайчата…»
«Я сообщу, когда и где».
«Буду ждать».
— Нет, нет, нет! — простонал я, затем дёрнулся всем телом и точно бы свалился с полки, если бы Степан Юрьевич не остановил меня у самого края.
— Ян, ты чего? Так же и упасть недолго. Приснилось что?
Я кивнул, убрал со лба вспотевшие волосы и понял, что весь мокрый от пота. Я не хотел говорить и вновь отвернулся к окну, но теперь я боялся уснуть, боялся вновь оказаться в том мире и стать невольным свидетелем назревающего ужаса. Господи, когда же всё это прекратится?! Глаза защипало от слёз. В горле пересохло, и всё сильнее хотелось в туалет. Я слез с полки и, не поднимая глаз на старика, направился в туалет. Оказалось занято, и я вышел в прокуренный тамбур. Там было прохладнее, гулял сквозняк, я немного обсох и проветрился. Наконец, услышал, как хлопнула дверь, и поспешил в кабинку. Отлив, я помыл руки и умылся, вытерся подолом влажной от пота майки. Глянул на себя в зеркало: вид у меня и впрямь был замученный, видимо, из-за страданий с животом. Я вспомнил, как маялся с животом Саша, но хоть сейчас он счастлив с Тинком, Ливилой и Светой. Я улыбнулся, воспоминания о них грели душу. Я заправился и вышел в коридор. Мне не хотелось вновь лезть на полку и лежать в липнущей к телу одежде, поэтому я присел напротив Степана Юрьевича. Тот читал газету и не обращал на меня внимания.