Кто-кто, а Форд хорошо понимал ситуацию.
— Мы поможем, — неожиданно ответил Барстоу.
— Хорошо. Чего бы вы хотели?
Заккур все еще сомневался.
— Можно ли хоть как-то приостановить эту гнусную акцию, я имею в виду нарушение Согласия?
— Сейчас уже слишком поздно, — покачал головой Администратор.
— И что, даже если вы пойдете к людям и расскажете им…
Форд не стал слушать дальше.
— Я не успел бы еще закончить свою речь, как меня бы освободили от должности. И ко всему прочему, мне никто на поверит. Поймите меня правильно, Заккур Барстоу: как бы я ни сочувствовал вам и вашим людям, я все равно не стал бы этого делать. Наша с вами проблема напоминает мне разъедающую наше общество заразную болезнь; от нее нужно избавиться. Да, меня вынудили это сделать, но обратного пути нет. Я просто обязан принять решение.
Барстоу опять возразил:
— Но ведь моих людей преследуют.
— Ваши люди, — решительно произнес Форд, — составляют одну десятую всего населения, а мне нужно найти такое решение, которое устраивало бы всех! Что вы скажете по этому поводу?
— Пожалуй, выбора у меня нет…
— Не только у вас, но и у меня, — заметил Форд. — Я вам обещаю, что аресты, допросы будут проводиться как можно гуманнее. Я ведь подчиняюсь приказам.
— А если попытаться с помощью пропагандистских средств убедить людей, что никакого секрета не существует?
— Подумайте сами, реально ли это?
— Да, пожалуй, нет, — вздохнул Барстоу.
— Даже если бы это было возможно, вряд ли кто-нибудь поверил. Ведь большинство людей, даже мои помощники, убеждены в существовании Источника Молодости. Потому что альтернатива этому слишком печальна. Вы подумали, что будет значить для них подобное крушение надежд?
— Продолжайте.
— Для меня Смерть приемлема только потому, что она — великий демократ и ко всем относится одинаково. Однако сейчас у Смерти появились свои любимчики. Заккур Барстоу, можете ли вы понять черную зависть обыкновенного пятидесятилетнего мужчины, у которого перед глазами пример вашего коллеги? Ведь если поразмыслить, то из этих пятидесяти лет двадцать он практически ребенок, а профессионализм приходит к нему после тридцати пяти. Прежде чем он утвердится в жизни и станет уважаемым человеком, ему уже сорок. Следовательно, он чего-то стал добиваться в жизни только в последние десять лет.
Форд весь подался вперед и продолжал.
— А когда он уже достиг своей цели, что он получает в награду? Зрение начинает подводить его, юношеский задор угас, да сердце и почки пошаливают. Он еще не очень стар, но… уже чувствует приближение первых холодов. Он знает, что его ждет, слишком хорошо знает!
— Но ведь это неизбежно, и каждый понимает это.
— И вот появляетесь вы, — с горечью в голосе проговорил Форд. — Вы упрекаете его за слабость, вы унижаете его в глазах собственных детей. Он уже не строит планов на будущее, тогда как вы можете спокойно приниматься за проблемы, решение которых потребует даже не пятидесяти, сотен лет! Неважно, каких успехов он достиг, вы все равно сравняетесь с ним, превзойдете его — и все из-за того, что вам суждено гораздо больше прожить. Вы как бы снисходительно прощаете его слабости… Можно ли после этого вас любить?
Барстоу устало поднял голову.
— А вы, Слейтон Форд, вы ненавидите меня?
— Нет. Я не могу себе позволить роскошь кого-либо ненавидеть. Но вот что я вам скажу, — в его голосе появилась твердость. — Если бы вы действительно обладали секретом, я бы разорвал вас в клочья, но вытряс его из вас.
— Вас можно понять. — Барстоу задумался на несколько мгновений. — Мы, то есть Кланы Говарда, мало что можем сделать. Мы не были инициаторами этого — все решили за нас. Однако мы можем предложить лишь одно.
— И что же?
Барстоу пояснил свою мысль, однако Форд отрицательно покачал головой.
— То, что вы предлагаете, с медицинской точки зрения — возможно. И я не сомневаюсь, что если вы поделитесь хоть частью своего генофонда, увеличится средняя продолжительность жизни. Но даже если наши женщины и согласятся на искусственное оплодотворение, в чем я не уверен, это будет означать психологическую смерть для наших мужчин. Безысходность и ненависть могут привести к расколу, а затем и к гибели человечества. Нет, сколь бы ни были благородны ваши порывы, устоявшихся обычаев нарушать мы не сможем. Нельзя же обращаться с мужчинами, как с животными, — они нам этого не позволят.