Audi, vidi, sili![27]
Матушка, матушка. Я помню все слова твои. Ты твердила: «De lingua stulta incommoda multa!»[28].
Мои спутники так много болтают, но каждый мне полезен, каждый уникален. Первый и самый хитрый из них – именно он добывает нам пропитание с такой лёгкостью, будто бы может превращать камень в хлеба. Он незаметен, но незаменим. Он Тень наша, в нём скрывается и сила, и страх.
Второй – свирепый и страстный. Он открывает нам дороги. Но ведёт ли он нас в землю, где течёт молоко и мёд, или водит кругами ада, искушая и испытывая? Я был близок к греху, едва не став убийцей, но удержался. Я выслушал в груди второго два сердца. Одно – злое и эгоистичное, второе – любящее и нежное. Они перебивают друг друга, разрывая своего хозяина на части и ввергая в хаос его организм, выстукивая рвано и неритмично, с надрывом, словно каждый удар может стать последним. Несмотря на застывшее имя, второго бесконечно крутит и мотает из стороны в сторону в неумолимом потоке времени под непредсказуемое внутреннее «БАМ БАМ бом бом БАМ бом». Если представлять человеческое тело как весьма точный механизм, то суть второго подобна сломанным часам, которые, тем не менее, два раза в сутки показывают верное время. И именно в такие моменты он чувствует себя хуже всего. В детстве сестра частенько крутила меня на ржавой железной карусели до тошноты. Я до сих пор помню тот отвратительный миг, когда спрыгиваешь на землю, но вместо того, чтобы ощутить под собой что-то незыблемое, цепляешься за ускользающую твердь, стараясь заставить непослушное тело повиноваться и стать синхронным реальности. Должно быть, это то, что этот несчастный ощущает ежесекундно. Карусель дней – тошнотворная передышка – карусель дней. Он, конечно, привык, нашёл способ цепляться за твердь и ставить метки. Первый скоро поймёт это. А быть может, он знает, но предпочитает малодушно не замечать. Ах, если он не поторопится, то ему достанутся одни кости. Sero venientibus ossa[29]. Но всё пустое. Быть может, его как раз и пугает её неистовость, которую и гасит второй своим болезненным сладострастием.
Она – самое ценное для меня. Её искра светит ярче всех прочих. Я знаю, этот светлячок осветит мне путь к истине, если я дам себе и ей время.
«Талифа куми!» – вскричу я, когда пробьёт заветный час. И она встанет.
Но сомнения, сомнения как никогда прежде поедают меня. Неужели я рискнул построить новую Вавилонскую башню? Я не буду себя судить. Как говорила матушка: «Nemo judex in causa sua!»[30] и добавлю ещё: «In magnis et voluisse sat est!»[31]
Эти строки я бы слезами прожёг на камне. Так горячо моё желание.
Дневник Тени
Запись двадцать первая, длинная
Сейчас, когда я сам начал вести дневник, я ясно осознал, что в каждой книге скрыто намного больше смыслов, чувств, личного опыта и идей, чем способен увидеть самый внимательный читатель или проницательный критик. Хоть по буковкам разберите мою писанину, к сожалению, вы не отыщете и десятой доли того, что я хотел бы до вас донести, дорогие мои неведомые читатели. Человеку всегда хочется быть правильно понятым, даже тогда, когда он сам не совсем осознаёт себя. Раньше люди ходили для этого к психологам или священникам, болтали с друзьями за чашечкой кофе. Мы же – поколение, проклятое стылым одиночеством.
Я практически сегодня не спал. Ночь наша прошла тревожно – мы всё время боялись, что опять набегут очередные охотники за едой. Но то ли город этот практически вымер, то ли смельчаков больше не осталось, но больше нас никто не побеспокоил. По крайней мере пока. Несколько часов мы вели яростные споры, что делать дальше – уехать, найти новое убежище или разойтись каждому в свою сторону?
Эй, конечно, хотела ехать дальше. Она выдвигала сумасшедшие идеи, лишь бы последнее слово осталось за ней.
– Надо найти взрывчатку и взорвать эту кучу мусора к чертям! – восторженно восклицала она, нехорошо сверкая глазами.
– А заодно и пути, – язвил Лёд. – И поезд в придачу. А лучше нам всем из вагона не выходить – будет эффектная драма. Приехали, чтобы взорваться в чумном поезде. Вот будет потеха. Актуальный нелогичный финал для наших бессмысленных жизней.
– Тогда иди, разгребай путь руками! – топала ножкой Эй.
Я и Врач сидели на лавке, периодически царапая буквы каждый в своём блокноте. Лёд устроился в куче одеял на полу, меланхолично созерцая унылости за окном. А Эй бегала туда-сюда по вагону, наводя суету. Булочка, думая, что это такая игра, носилась вместе с ней. Какая жизнерадостная собака-убийца. Хорошо, что мы ей нравимся.