Ведь это, в принципе, всего три-человека, так господь судил, когда творил самого себя, один из них — ребёнок, явно мальчик, в обычной спортивной одежде, всюду короны, полоски, зубцы, аппликации мультипликаций. Все эти вырезки и куски глыбами ослоняют его ноги, озмеяют его маленькое тело и с каждым шагом вверх орошают пустоту лестничной клетки. Капли блестят на затёртых ступенях, лицо этого мальчика пусто и лишено выражения, но этот грохот! Шум этой маленькой толпы заставляет весь дом содрогаться, будто на каждый освобождённый ими сантиметр напирают сзади новые следы; как будто сквозь стены с криками ломятся гекатомбы едоков и постояльцев, как будто каждое место на лестнице занято испуганными пассажирами «дороги привидений», которые палками отбиваются от чего-то ужасного, от думы, от власти, от верхов, от низов, от среды, от рук, от ног и конечностей. Эта дикость дошла и до нашей улицы, мы уже видим бельмо в глазу, напряжение жил, готовых к прыжку, двужильные крики распахнутых пастей, машущую руку, нет, две, три, десять, сто, и всё же: их только трое, три человека, два с небольшим! А теперь скажите, что вам здесь нужно! По каким каналам вы сюда приплыли, какое движение движет вами, какой источник вы с выражением сожаления снова захватили, какую Стену опять растворил ваш застой, лишь для того, чтобы вы побыстрей перешли все границы!
ИДЕАЛ, к которому надо стремиться, — это искусственно произвести хоть кусочек био, который мог бы тягаться с продуктом, выросшим на человеке. В искусстве, технике, науке они тянутся к подобию творения, склоняясь над мензурками и чашками, но где красивый материал явлен в настоящем виде, там он растоптан, вскрыт, растерзан, обожжён, отравлен, обведён вокруг пальца и отгружен. Ни один челов. волос не спряден из наших безумных идей, даже этот продукт находится в потребительской корзине, подвешенной слишком высоко, и учёные подпрыгивают, чтобы своими слабенькими ручками отложить туда яйцо, сваренное вкрутую. Они создают искусственное ухо, но оно совсем не похоже на настоящее. И парики из искусственных волос такие электрические, что их уместней использовать вместо карманных фонариков. Но всё же есть, вдали от нас (да вот он, Дальний ледник, постепенно истаивающий!), гигантские склады, забитые трухой разбитых черепков, навеки отнятых у их первопричины, отца-скальпа. Вот лежат частички волос, вырванных из почвы черепа, не пробуждённые из их могилы, а преждевременно выщипанные из живой костной массы, состриженные, сбритые, — от таких вещей никто не потеряет coif, или всё же лишится его? Волосы всегда напоминают о юности, которая минула! И у господина Эйхмана, этого служивого, который брал людей за живое так, чтобы оно уже не очнулось, тоже, наверное, выпадали волосы, и он ничего не мог с этим поделать со всем своим огромным лагерем, который основал вместе со своей коллегией. Так мы и живём в лагерной общине тел, очков, зубов, чемоданов, кукол, плюшевых мишек, и они нам не помогают, но и не мешают. Ни ангельское, ни менгельское себе не пересадишь, даже с освежающим вкусом мяты тик-така, который нужно съесть, если хочешь почувствовать рост. Я исключаю здесь пересадку органов. При которой лечащий врач должен заполучить продукт ещё живым, с таким осторожным обращением, на какое он не мог рассчитывать при своём изначальном носителе. Вот демонически парят цилиндры термостатов, в которых дышат почки (Юрг, я хотела бы, чтобы тебе достались те, что предназначены для тебя!), вот поднимается вертолёт, играючи попадает на небо, снова приземляется; и множество ступней в белой обуви, которую нежно гладят такие же белые штанины, словно своих любимых близких, с которыми только что обошлись несправедливо, торопливо шагают, не слетая с катушек. Не надо сдавать никаких деклараций, когда осердие плещется в ванне, дышит, бьётся, мыслит и снова родится на свет в качестве плантата и будет вести счёт на миллионы, наша врачебно-сестринская команда сыграна как нельзя лучше. Так точно, господин главврач!
Только складские залы с биомассой, которая больше не имеет ничего общего с биологией, поскольку её размеры намного превосходят человеческие мерки (тут многое сошлось от многих миллионов, которые слоями, как в среднем слое земли, напластованы друг на друга), находятся здесь, наше глиняное войско; они сделаны из праха, и наш никогда не стагнирующий каблук роется в куче из разбитых стёкол очков: целая фабрика очков в её безграничной жажде размножения и производства не смогла бы искрошить такое количество стекла и сделать из него многометровый слой, на котором можно стоять и топтаться в кроссовках. Тогда как человеческая пыль, на которой некогда сидели эти очки, чтобы блестящие глаза отражались на бумаге или могли с удивлением открыть в ледяных водах жизни, куда их непрошено кунали, что очки, несмотря на этот кунштюк, с нас не слетели; тогда как эта пыль из людей, значит, поднимается ради избавления, в котором, однако, нам было на сей раз отказано из-за одной европейской вершины, на которой Отец Сыну наконец вынужденно открылся, и направляет на нас своё внимание, — я не могу отделаться от впечатления, что она, ну, эта пыль, начинает печься о НАС, как хорошая домохозяйка! Она странствует вечно, бесконечно из земли в мерцающий свет дня; наподобие магнитной силы начинает без разбору цепляться ко всему металлическому, и железные опилки из мяса поднимаются, чтобы устремиться через двери проекционным лучом с пляшущими в нём пылинками и спастись, микротомы, всадниками Апокалипсиса вырваться на рыцарский двор, полный ликующих отдыхающих, и налететь на тех, кто ничего не может, но зато всего хочет, во всяком случае всегда именно того, что им не по карману. Пыль снова входит в мясо, чтобы мёртвые опять могли стать самими собой и в то же время собственными потомками (и наследниками). Многие уже ушли и больше не вернулись, я не поступлю несправедливо с кем-то, если скажу, что так действительно бывает. И разве Ещё Не Осуществлённое не стоит того, чтобы сейчас наконец решиться? Ведь нельзя сегодня поднимать флаг открытого огня, ибо тут же кто-нибудь сгорит, и телевидение, радио, газеты будут причитать над ним, как это было не так давно с пятью женщинами, ибо немецкая молодёжь, похоже, после многих лет наконец прожарилась, её наконец допекло после всех отпусков и съеденных гамбургеров, и теперь они кладут на решётку гриля других, чтобы съесть их. Недаром людей называли недавно колбасками! Пожалуйста, садитесь и устраивайтесь поудобнее! Даже если бы от мёртвых оставались одни молекулы, вам пришлось бы подниматься по лесенке, чтобы сесть поверх кучи, как прибывшие последними, по правую руку от бога, который окружил себя помощниками для подстраховки, — в конце концов, каждый ремесленник имеет одну или несколько «правых рук», которые подпольно работают на него, поскольку сами они прогорели или, к сожалению, беспечно обошлись со своими кредитами. Сейчас вы станете свидетелями, как внизу, у набережной, на Дунайском канале, транспорт с бабушкой Эльзы и некоторыми другими бабушками, дедушками и детьми и внуками свернёт за поворот и пропадёт. С глаз долой, но не из сердца вон. У Эльзы дырка во лбу, так как опять сегодня ковырялись в голове. Ещё несколько плачущих детей должны прийти от улыбающегося и демонстрирующего зубную щётку врача, чтобы был достигнут эффект абсолютной улыбки. Все эти далёкие образы больше уже не увидеть, хотя души в них отчаянно сгорают в вечном огне, чтобы дымом привлечь к себе внимание. Какими качествами должен обладать фитиль, если он всё ещё, после пятидесяти лет, тихо тлеет и, кажется, решается что-то раскрыть, — чу, дверь приоткрылась, дохнуло прохладой, на почтамте обнаружились пакеты, присланные наложенным платежом, и их вдруг забрали, хотя они давно просрочены и, собственно, должны были уйти обратно в Никуда: складка времени, которая, кажется, разом разгладилась.