На полках супермаркетов из ночи в ночь проходит, согласно правилам, исчезновение мяса. И на следующий день мясные развески снова появляются, только теперь — чтобы развести нас, заново перепакованные, помолодевшие, как вампиры. Срок годности между тем уже истёк. Воскресение плоти и вечная жизнь здесь осуществились — без липшей шумихи, какую учиняют посвященные, святые с единственным источником блаженства — своими потрохами. От человека к машине, вместе они лепят на маленькие пакеты маленькие наклейки, это так просто. Круговорот крови и смерти — как же по-весеннему они себя ведут, навеки юные; у кого ж найдутся стерильные приборы и кто ж сумеет дома провести латексагглютинационный тест? Люди и без того первым делом в супермаркете суют в еду свои фекальные пальцы и тем самым поедают сами себя. Это нежное, кровавое, которое поддаётся любому нажиму! Как мы можем устоять? Устоять перед этим честным основным продуктом питания, неважно, что там наобещано на упаковке, куда важнее то, что говорят наши основные чувства, а они говорят ДА. Это мясо прильнуло к своей прозрачной покровительнице, матери божьей, и выглядит хорошо. Этот съедобный маленький арестант, находящийся под защитным арестом в своей мягкой оболочке, — самому ему из неё не выбраться. Ткк он предаётся праздности и играет со своими личинками в догонялки. Мясо: кто-нибудь, торопливо, мимоходом, не взглянув, выловит его из сети, в которой оно коротало свой переходный период. Да, каждый день может стать последним, живи так, будто он уже настал! Кто ещё с зубами, тот хватает это, фас! Сидеть, Рекс! Эта страна — хороший потребитель корма, это каждый день заново примиряет её с собой. Ибо есть плоть от своей собственной плоти, которая принесла в жертву страну молотов царства будущее, и сегодня ещё ей приходится поддерживать жизнь своих клиентов, которые хотят прийти, чтобы снова жить среди нас или хотя бы посетить нас в нашей большой мясной лавке, где мы давно обрабатываем в разрезе времени совсем других. Так мы сидим прямо у источника „Квелле“ и варимся на медленном огне чувств, которых раньше бы мы никогда не имели, — поющие немецкие женщины, матери, отцы, которые хотят узнать из книг что-то о своём сокровенном, о своей душе, поскольку они не знают, куда себя деть, и тот, к кому они себя сегодня отослали, завтра им уже не нужен. Чья рука бросает тех, кто к нам пришёл в качестве дорогих гостей, чья рука швыряет их, размахнувшись, вниз, на мощёный двор, чтобы по ним и тому образу, каким упали их внутренности, мы гадали о нашем прошлом и потом снова могли сдать книгу в библиотеку? Ибо мы её уже прочитали. Великое снова в движении и всерьёз хочет, чтобы его навестили молодые. Люди и сегодня стоят в шипящих и змеящихся очередях к его домику и ломятся в дверь. Это тридцать эонов их заблуждений. Они и их спасители, Папа и епископы, пятьдесят лет не отваживались достать себя из камеры хранения, но теперь они снова на винограднике, как работники первого часа. Ибо люди должны быть просто подогнаны к их изобретениям или тотчас снова зажаты в тиски, если они не хотят подходить к своим тренажёрам, да, душу очень трудно обнаружить и постичь, ибо она не остаётся в одном и том же виде. Вид намного улучшится, если мы достаточно поездим на велосипеде.
Так и этот лес стал огромным древлемирным привалом, который распахнул себя навстречу повышенным требованиям. Желанные люди дают разглядеть под их подолом их долю, чтобы другие могли по их образцу стать блаженными. Чистый воздух, вкусная колбаса, прозрачные источники, грибы. Так гуляют наши победители войны, закреплённые крепчайшими спреями, у самых своих границ, и рвут на себе рукава о колючую проволоку забора, которую натянул арендатор, знаменитый Ариэль, нет, Аризор торговых домов (между тем все мертвы или проданы, зато ему, то есть его наследникам, принадлежат теперь банки!), чтобы можно было без помех охотиться с гостями. Супруга получила в подарок домик на Вёртерзее. Животные падают в траву, легко, как будто о них вытерли ботинки, — не удивительно при таких крупных фигурах гостей этой охоты, этих бегущих от времени, я хотела сказать — бегущих впереди времени. На природе люди потрескивают от воодушевления, как огонь, как пожары, которые дотошно рыскают, обыскивают лес, но некоторые избранные могут помыкать самим огнём. Этот путь теперь ведёт круто вниз, вы только посмотрите! Бегите! Ваша пара уже далеко внизу!
Оттуда поднимается холодный, затхлый запах. Прелая листва, твари, травы. Камни, которые ещё недавно казались плотно сдвинутыми, едва давая путь тропинке, вдруг мягко расступились. На них влажный налёт, он кажется гораздо темнее, чем пронизанные прожилками металла светлые стены раны, которой срочно требуется пластырь, — ведь её, не принимая в расчёт тектонические сдвиги в горах, просто взорвали. Каменная бойня. Недавно, когда оба этих молодых пешехода шли по лесной дороге, солнце с наветренной стороны камня ещё усердно палило по нему, но не попало. Отдельные сорокаметровые пальцы елей торчат напоминающе, их оставили как мемориал, чтобы народ помнил, что когда-то здесь был лес. Теперь профсоюз соорудил там кресты, на которых распинают тех, кто положился на расположенную неподалёку огосударствленную индустрию. На неё были собраны все вклады за все годы. Но наши люди, из которых мы взяли двух (мы всегда берём как минимум двух для двойной слепой пробы), уже покинули засыпанную щебнем дорогу. Почти незаметно, ещё не зная этого, они начали выкладывать себя из наложенных рук. Может, это был последний раз, когда они выложились перед нами. Как отфильтрованные журналы в дождливые дни, когда знаменитые борются против банд, за которыми стоят подлые и забрасывают их своей пошлой жизнью.
Эдгар и Гудрун садятся на поросший сырой травой откос и потом осторожно спускаются в Старую Могилу. Изначально эту крутую тропу проторили туристы — для покорения гор; да несколько горных крестьян, что ещё здесь гнездятся, проделывают по ней свои вылазки за мелким товаром. Молодым показалось, будто они вошли в колокол и он обрушился на них, как на язык. Это место походило на бомбовую воронку, в которой что-то детонировало. Эту яму трудно описать или постичь. Температура упала на несколько градусов, как мне кажется. Тяжко, как больной, вздыхает подошва долины. Тут любой заледенеет, кто спустится сюда. Лучше прибегнуть к сравнениям, туристы здесь хватаются за куртки и платки. Что-то тихо сочится, погребённое в кустах ольшаника. Вяло крутится вокруг своей оси какое-то животное — большое, малое? Рыба-гадюка? Растения, хромово-зелёные, разрослись здесь особенно сочно. Пышно кустятся вокруг бормотанья воды. Здесь когда-то стояла хижина, но сгорела много лет назад. Среди обугленных обломков выросли дикие фруктовые деревья, в которых кишмя кишат насекомые. Мать-и-мачеха, подорожник, горец, эспарсет или что там ещё, огромные дикие многолетники фенхеля, на которых закрепились мириады мошек и комаров, так что белые зонтики кажутся чёрными и пугающе хищными. Всё, что эта долина проглотила, так и осталось в ней, и уже поднимается её беззастенчиво дурное дыхание. Убийцы поклоняются падали, она, как Работник, висит на кресте: избавитель и установитель границ, на его пропитание будут собраны деньги. Есть основание, чтоб и нам потерпеть.
Старое безобразие, что здесь спало, уселось и раскрыло материнское лоно, которое оно держало на молнии. Сочно сплелась поросль перед её собачьей конурой, тёплый воздух остался наверху, у входа в этот подземный мир. Путешественники чувствовали себя так, будто их залили в тёмно-зелёную запотевшую бутылку, чтобы они настоялись и пришлись по вкусу чужому, алчному образу, который собрался гулять безоглядно, как Ники Лауда или Томас Мустер, который только что вышел в восьмую финала, ура! О, с каким мыльным блеском, как упруго выпячиваются выпуклости! Отлично. Это чистый остаток, из которого никто не хочет сделать начало, потому что, возможно, погоня уже наступает на пятки. Камни этой дорожки облеплены мшистой обивкой, покрыты лишайником, из которого торчат метёлки трясунки. Да, вам не привиделось, трава уже взялась за эти наполовину разрушенные камни, чтобы они, её надгробия, теперь сами были погребены под ней. Еле заметные следы Гензеля-Гретели рассеяны невидимой рукой, и внизу, у почернелых зубчатых руин, из которых тянут свои ручонки деревца — молоденькие, но уже скрюченные, — там смолкает всё! Влажный волок полоза, посверк насекомых, истаивающие паутинки, заострённые травинки темнейшей зелени, не стоптанные никакой стопой, пьяные от забвения. Сочится струйка со скалы. Почва пружинит под ногами, и Эдгар вместе с Гудрун, спотыкаясь, спускаются в яму. Их путь сказывается на этой сырой траве. Ободрённые её покоем и терпением, оба ступили на дикий газон — ах, что за дорогие времена, когда дичь дороже, чем облагороженное, избалованное! — и теперь дивятся его желейной вязкости. Это как если бы они ступили на мясо, свежее, только что из эконом-пакета, но уже слежавшееся и подтаявшее: щупальца каракатицы, морковка и горох, которые и сами-то питались подаянием; под ногами чавкает, но сохраняет свою эластичность трава, снова распрямляясь после подавления. Упирается в ступню спиной и сбрасывает её с себя. Местечко без сердечника, который дал бы вам опору.