И земля под этим молодым Зигфридом тоже, кажется, хочет подумать, не было ли у неё внизу ещё каких гостей, кроме, ого-го, этого слишком хрупкого бетона, который не хочет держать, этого пола молодого мужчины, который она, земля, могла бы ещё подержать у себя, но он от неё ускользнул, этот человеческий род, этот плюшевый мишка в веках, поскольку даже часы идут на закат пешком. Так легко теряешь общее представление. Как хорош всё-таки поиск, как крик дрозда! Член Эдгара маячит туда-сюда, оживляясь при каждом ударе маятника давно истекших часов жизни, странно, и оба молодых мужчин, меньший и больший, тоже экспонируют себя в своей ещё родителями неусыпно контролируемой в своё время одежде, полной неожиданностей, — я должна приоткрыть крышку и заглянуть: больший, который, кажется, к тому же и старший, тоже уже нашарил свою, я надеюсь, смирённую хищную птицу в сукне воскресного костюма, нет, стоп, на нём всё-таки кожаные короткие штаны в баварском стиле, вещь неслабая, в ней легко заблудиться, ведь нога уже давно приобрела землистый окрас. И посеревшая птица раскрывает клюв, испетый ею в клочья, и отвечает ещё более пронзительным криком, член у парня раззявился чуть не по корень, ау, вот вам, шум моря, возможно, был бы лучше, но и деревья неплохо умеют. Несколько ужасов получили свою аккредитацию в Австрии и отчаянно хотят дать о себе знать. Член гиганта свистит во всю последнюю дырку. И меньший из двоих спустя рукава сляпанных молодых мужчин преданно повторяет всё за большим, естественно с некоторым сдвигом по фазе. Оба, значит, лезут к себе в карман, находят там небольшой отвал, из которого своеобразно пахнет, как будто чем-то сладким, карамелькой, да вот и он, длинный сук, на котором больше никто не сидит! Который из двух длиннее, померяемся? Левый или правый? Гибель для нездешних — это слабость и конец. Но оба этих безликих вытаскивают своих бледных барашков, свои каракули из штанов и трутся ими друг о друга, так, ну, хотя бы печенья нарежут своей формочкой. Это вполне безобидно, поверьте мне, мальчишки так поигрывают своими карманными ножичками, и они при этом становятся всё больше. Это кайф, хоть иногда и удручает, как долго это тянется или как быстро кончается. Двое суконнокостюмных удовлетворяют друг друга в своих худших проявлениях, раньше это было в золотых солнечных лучах, а теперь происходит в храме природы, из которого женщины, которые раньше одни представляли природу, теперь вытеснены. Слышится жалобное ве-ве меньшего, потому что его грубо дёрнули за ручку кисточки, рот его члена изблёвывает темноту, это видно лишь вблизи, нехорошо со стороны большого то, что он сейчас делает, он и я, мы хотим точно видеть, как это входит в его маленького спутника и как далеко можно забежать при этом вперёд другому, чтобы он тебя не потерял. Он слушает эту трубку (ну чем они не подлодки, мёртвые? И их перископы потом вылезают из земли, как бледные грибы), слегка приподнимает её за слизистую ножку, этот корень блаженства, кладёт себе на ладонь внезапно почерневший, сморщенный стебель пениса, разложение — это как фигура, о которой мечтаешь, но она ушла ещё до того, как ты её имел. Мясо на щелочном базисе растворяется, а вот эрекция меньшего на базисе ладони наоборот выстреливает вверх, как шток складного зонтика, но вот ручка у него внизу скоро отломится. Воспрянувший пол меньшего, кажется, на мгновение воспарил над ладонью большего, воспылал, как лампадный фитиль, а потом протёк сквозь пальцы большего и закапал на землю. Больше двадцати лет времени было у этого парня, чтобы осуществить такое, и в кульминации, поскольку он хочет этого баловника меньшего, которого ему с самого начала, вообще-то, нельзя было даже пальцем тронуть, поднести ко рту, чтобы подивиться на дырку, самое тёмное место юности, её самую тёмную точку, где царит оживлённое глубинное давление, а потом присосаться к нему, плотно зажмурив веки и наморщив лоб; состав лица, почему ты сходишь с рельсов, когда ты нам как раз нужен? — мы получили новый локомотив и тут же сбагрили его. При этих земляных работах, значит, у большего на голых руках распадается весь ствол рода меньшего, всю жизнь презираемого! Эдгар с улыбкой взирает, как рослый крестьянский детина (или кто он там есть) стискивает младшего, который его, кажется, так распаляет, что больший просто не может остановиться, хотя ручное животное, что сидит у него на ладони, превратилось за это время в кучку неприятности; этот детина, кажется, застенчиво, но и настойчиво собрался инсталлировать свою электростанцию — она должна стоять в красивой местности, чтобы мы могли устроить там сидячую забастовку против неё. Эдгар всё чаще поглядывает наверх, на эту Гудрун Бихлер, совершенно не соответствующее ему препятствие в зимнем туризме, поскольку эта женщина при первом же снегопаде норовит закрыть свою трассу. А перед этим лыжник пасует! Как ему спастись от этой осыпи, которая может и загреметь на него с верхнего этажа? Ведь эта женщина изображает из себя вулкан, подъём на который она не хочет никому позволить, поскольку перед этим хочет заварить на нём кое-что по мелочи, а то и по-крупному.
На сей раз, однако, Эдгар разгромит бихлеровский пункт платы за проезд по автобану, поскольку у него нет мелочи, он вынужден проехать напропалую. Из-за этого поглядывания сверху немного пострадал и его шланг-заливщик. Эдгар ещё раз обратил сопло наблюдения к пиписке меньшего парня, с которым больший теперь ставил опыты над человеком. Оба между тем вообще не принимали во внимание Эдгара, как будто его здесь и не было. Он, Эдгар Гштранц, не туда попал, хотя мог передвигаться быстро, как текущая вода на некоторых местах, переливаясь через край. Больший детина уже не знает удержу, он пялится из своих неглаз на этот поднятый палец автостопщика меньшего, который так и не научился приличному поведению, а ведь оно могло бы защитить его от старшего брата, который его теперь по-кобелиному переворачивает, нюхает его, да, пытается далее открутить член меньшего, нет, на самом деле это не получится, а тем временем детина и сам подвергается исследованию, контролю, а именно со стороны меньшего, предназначенного ему в жертву, которому мать, чьим он был любимчиком, пристегнула на ворот рубашки последний национальный бант; однако почти все остальные дорожные знаки отпали, и меньший не имел даже мандата от органов на сыск и задержание, и не было ничего, что позволяло бы применить лицо большего, даже карнавальной маски, потому что у этого господствующего лица вырвало красоту глаз. Да, и точно такая же доля выпала подчинённому лицу младшего. Но всё это, похоже, не создавало им особенных помех. Если большему что и мешало, так это то, что у него был меньший член, надо же так, тогда как у меньшего был более пышный, длинный, наполненный возбуждающим газом, и откуда что бралось, ведь под ним была сплошная грушевая каша, яблочный мусс, преданный земле. Где его источник, нет, не надо из-за этого сейчас же переворачивать всего этого тяжёлого парня (несмотря на относительную малость)! Сзади он тоже выглядит не лучше, а то и хуже! Там, сзади, где вход в прямую кишку, источник не может быть спрятан, потому что оттуда непрерывно вытекает пузырчатая тёмная жидкость, которую острой палочкой можно разбередить ещё больше, если немного продуть слив; белая задница юноши имеет решительно больше вида, для большего уж точно, чем лицо, которое изначально предназначалось для сигналов, свечения и угасания. Так как больший, это давно всем стало ясно, был в жизни постоянным прихвостнем меньшего, его великим фаном и вместе с тем его злейшим врагом, это заметно по всем жестокостям, которые тем не менее тут же переходят в доверительность между обоими, и может, думаю я, их не следовало хоронить вместе. Под землёй не так легко с кем-нибудь познакомиться, особенно если не подсуетился насчёт смены одежды. Но у них был всего один костюм для их равнения смирно, ну, по одному на каждого. Их тела для этого как будто срослись вместе, старая привычка ещё из детства, и дурное так и выступает из них в своём костюме дурня. Хорошему они друг от друга научиться не могут, у них нет ни одного таланта, который я могла бы обнаружить. Какая удобная, нетесная у них одежда, и кому какое дело, как там всё выглядит под ней. Оба сыты, как листья на ветке, но им хочется откусывать друг от друга всё больше, пока их белое великолепие окончательно не изойдёт на пересохшей, мешками укрытой от холода клумбе.