В следующие дни нам так больше не везло. Есть хотелось нестерпимо, а наш след было бы легко взять — по полностью съеденным ягодам на расположенных вдоль пути кустах.
Но нас, видимо, не искали. Или искали — но где-то в других местах… Карун (с присущим ему отстранённым юмором) пару раз даже отозвался насчёт того, что с подобной организацией патрулирования территории вообще удивительно, как Горы ещё стоят на месте! — и что тут, вне населённых мест, можно не то что скрываться от бризовских властей, а хоть город строить — никто не заметит! Я парировала, что с такой плотностью населения и при таких здешних просторах это не так уж и странно. Может, Совет, или ребята из милиции, или пограничники вообразили, что я, помыкавшись по безлюдным местам, так или иначе приползу назад в Адди. Варианты какого-то иного поведения для человека, открывшего в себе Дар, они даже и не рассматривали. А я и сама не знала, к какому же, в таком случае, варианту поведения, я сейчас иду… и Карун, похоже, тоже. Учитывал ли кто-то а анализе такую вероятность, что я открыла в себе Исцеление? Тень его знает. Но если и учитывал, то могли ли советники думать, что я совершу какую-то глупость из тех, какие я допускала для себя, как потенциально возможные..? например… мне не хватало сил думать об этом.
Так или иначе, мы оба оказались в неком заколдованном мире, совершенно оторванном от привычного. Я сознавала, что мы оба ведём себя совершенно невозможным образом, но это было так естественно — особенно, если не задумываться о следующем шаге и вообще не задумываться…
Мы никуда не спешили, и даже не могли бы ответить на вопрос, зачем мы вообще куда-то идём — это был лишь повод занять время и хоть как-то отодвинуть будущее, которое не сулило ничего хорошего. Мы брели вдоль реки, останавливаясь там, где нам нравилось — и начинали целоваться со всеми вытекающими; потом, в оцепенении, мы закутывались в термоодеяло и оба почти теряли сознание. Каким-то чудом мы умудрялись под этим одеялом помещаться вдвоём, так чтобы ещё и под себя его подложить — на самом деле, это было возможно, только если прижиматься друг в к другу очень сильно и не шевелиться. Но шевелиться нам не хотелось. Не рядом друг с другом, и не после того, что мы друг с другом делали. Утром мы снова двигались в путь, иногда спускаясь к реке, чтобы привести себя в порядок. Ели ягоды, несколько раз, на мелкой воде, удавалось забить ножом рыбу. В какой-то мере между нами ничего не изменилось, и даже больше — потеряв условности и оторвавшись от всего мира, мы почти слились воедино. Нам всегда было о чём поговорить, и это всегда было интересно, и мы понимали друг друга с полуслова, не ссорились и не спорили по пустякам, и не было никаких предпосылок, что это когда-нибудь случится. Наверное, это выглядело безумием, но это было так. И это оказалось так естественно, как дышать — жить рядом, вдвоём и делить жизнь на двоих… Наверное странно, но даже при этом я не позволяла себе подумать, что он мой. Иногда, просыпаясь по ночам, я напоминала себе, что вот, человек, прижимающий меня к себе, как ребёнка — офицер контрразведки, но меня это на самом деле не волновало. Видимо, на это у меня уже не хватало сил. Усилием воли заставляла себя не верить ему, однако на самом деле я не воспринимала это серьёзно. Я жила одним моментом — и было так безумно хорошо, когда в этот момент мы были вместе…
Если с моей стороны такое поведение — такая привязанность к нему — выглядело сбоем здравого смысла, то для Каруна, насколько я понимала, всё было куда сложнее. Он вообще ни в какой катехизис не верил, но о его переживаниях я могла лишь догадываться. Мне казалось, он точно так же, как и я — проживает минуту за минутой, и старается ни о чём не думать. Ни о том, что я бриз, ни о том, что учёные к ним лишь в перчатках подходят — а он, спецоперу третьего отдела, в это время творит неведомо что… Точнее, ведомо. Ведёт себя как примерный мужик своей женщины — и делает это от души. И готов так вести себя и дальше. И ни о чём не спрашивать.
Беда незримо, почти незаметно вставала над нами, чёрная беда невозможности того, что происходило между нами. Но моей души не хватало на оборону против этой беды, и я беспомощно шла ей навстречу. Отказаться от него, бросить его — это было бы выше моих сил, чем-то таким, что причинило бы мне нечеловеческие мучения, лишило воздуха, зрения, пищи насущной… А Карун? Я не знала ответа, но иногда мне казалось — с той самой ночи, когда мы оба бросились друг другу в объятия, в нём родилось и медленно крепло какое-то новое для меня настроение… обречённость, что ли?.. я даже не знала, как это назвать. Безрассудная, отстранённая и притом какая-то неожиданно светлая покорность судьбе. На фоне чудовищного потрясения, едва не умерев и пережив всё это, зная, кто я такая — он сложил оружие и всё-таки принял обуревавшие его чувства. Стал тем, кем он быть не мог. А последствия? Он их отлично понимал — и от всего этого отвернулся. Была ли это слабость — или наоброт — мужество — я не знала. Только однажды ночью — это было, наверное, на пятый или шестой день пути — я открыла глаза оттого, что он неожиданно вздрогнул и прижал меня к себе — так, как если бы хотел закрыть меня от всего Мира. Я не шевельнулась и не спросила, в чём дело — но каким-то образом я это поняла. Он вспомнил, что со мной будет, если я попаду в руки его коллег. Он ведь и сам не раз это делал. Я, конечно, не знала подробностей — но мне хватило его холодного озноба. Только теперь это буду я — его женщина.
На секундочку — это дало мне надежду, в которой я сама себе боялась признаться — что он меня не предаст. Но я не могла об этом думать. Я только лежала, уткнувшись носом под его подбородок и дышала. Я не верила этому человеку — просто потому, что никогда не верила в гуманизм Комитета. Но каждая секунда рядом с ним была чем-то большим, чем жизнь.
Я с улыбкой сознавала, что секс — это наверное, была чуть ли не единственная «сфера деятельности», в которой да Лигарра позволял своим эмоциям и далеко немаленькому темпераменту выйти наружу в полной мере. И это потрясало — вместе с эмоциями наружу изливались такие качества, какие я никак не могла заподозрить в душе кадрового офицера КСН. И человеком, и любовником он оказался термоядерным, опытным — но при том неожиданно чутким. Я и предположить не могла, что человек вроде него станет волноваться о чувствах других. Рядом с ним можно было сгореть — но при том он не допускал ни одного движения, которое могло бы меня напугать или было бы мне неприятно. Да и просто в делах бытовых — внимательно следил, чтобы я не мёрзла, не была голодная или уставшая, чтобы не отлежать мне плечо и не подвергнуть меня хотя бы малейшей опасности… А когда на третью или четвертую ночь в горах он спросил меня, почему иногда от его касаний я начинаю метаться и мало что не кричать, я ответила, что ощущать это — для меня удовольствие, близкое к боли; и тогда он подскочил и тревожно спросил, не делает ли он мне действительно больно? Смешно, наверное — кое-какие предпосылки к этому были, но я лишь уткнулась носом в его плечо. «Нет, — прошептала я, — ты ласковый»… И это была правда. Я почти сходила с ума от близости с ним, от этого беспрерывного сочетания слепой ярости и нежности. Создатель, да из-за меня никто в жизни так не переживал! И, наверное, ещё никто в жизни не доставлял мне такого удовольствия — прежде всего, удовольствия быть женщиной… Мне не хотелось ни спорить, ни ругаться, ни дразнить его — в моей душе поселился мир и принятие всего. Если бы я могла ему верить, хоть немножко — это, наверное, было бы самое большое счастье на белом свете!!!
Но ведь он сам не верил себе. Ведь я это знала, Боги мне помогите…
На второй неделе нашего странного пути, скрепя сердце, я поведала Каруну, что если я буду вымотана, у меня начнутся проблемы. Про летание я умолчала, слишком опасно было давать ему в руки такие фишки — но термостатика и так была достаточным поводом для тревоги. Карун нервничал — так, что это даже мне становилось заметно — ночи становились всё холоднее. Мы уже даже не снимали одежду, хотя ему почему-то страшно нравилось, когда я засыпала на его груди совершенно раздетой. Приближались холода, а тут, простите, были Горы — хотя днём в долине Быстрицы всё ещё бывало жарко, на вершинах и перевалах Барьерного уже лежал снег. Хорошо ещё, что погода стояла сухая. Нам следовало найти убежище или вернуться к людям — но оба эти варианта никуда не годились. Мы оба понимали, что провести тут даже осень — с нашими-то навыками жизни в дикой природе — нам не суметь. Ещё счастье, что Карун умел разводить огонь в любую погоду и иногда ему удавалось прибить какую-нибудь живность — как же я в эти минуты благодарила Майко за его нож! Но люди и те, кого другие людьми не считали… В некотором смысле мы были отверженными для всех. Вляпавшийся в эту историю (а потому ритуально нечистый) аллонга и бриз-полукровка, шагнувшая против законов да-Карделла.