Он учащенно дышал и сразу лег на бревно.
— Выдохся? — спросил Лёнька.
— Не. — А лицо у Гаврика было бледное-бледное, с синеватым оттенком.
Мальчишка в штопаных трусах подсел ко мне, коснулся плеча своим горячим плечом — видно, издали плыл — и сказал:
— Не пускайте его с собой. Сюда Освод не заглядывает.
Мальчишка имел в виду спасательные лодки, дежурившие у пляжа.
— Верно, — сказал я. — А ты откуда плывешь?
— Оттуда… — Мальчишка махнул вверх по течению. — Я с улицы Челюскинцев. А ты?
— Я с Советской. Четвертый коммунальный. Знаешь?
— Это большущий такой? В виде буквы «пэ»?
— Вот-вот. — Я назвал квартиру.
— А я в доме семнадцать, квартира шесть.
— Понятно. Тебя как звать-то?
— Федькой… А тебя?
Я сказал.
— Гляди, гляди, куда они гребут! — вдруг закричал Федька, вскакивая, и его лицо, курносое, пестрое от веснушек, побледнело. — Разобьемся!
Пока мы разговаривали, плот подплывал к мосту; непрочно связанный, он изогнулся и летел прямо на бык.
Ребята, как лягушки, попрыгали в воду. Даже Гаврик, не успевший, отдышаться, как мешок с картошкой свалился в воду, подняв столб брызг.
И я хотел кинуться, но, увидев, что Федька бежит к переднему плотовщику и вопит: «Левей держи, левей!» — не прыгнул. Я присел, изготовившись, на крайнем бревне.
Мост стремительно надвигался. Я уже видел швы меж камнями грозных быков.
Федька добежал до плотовщика. Он что-то кричал, размахивая руками. Потом схватился за рулевую тесину и стал вместе с мужчиной грести. Спина его мучительно изогнулась, ноги уперлись в бревна, волосы растрепало ветром.
Надо броситься к нему. Помочь. Надо! Что-то огромное и дикое надвигалось на нас, что-то темное и страшное стискивало живот и сердце. И я не мог стронуться с места.
В двух метрах от быка пронесся плот, и сразу стало темно, вверху что-то грохотало, гудело, и тут же нас снова окатило слепящее солнце — мы вылетели из-под моста и понеслись дальше.
Федька отпустил рулевую тесину и подбежал ко мне. Он улыбался и похлопывал себя по животу и, не сказав ни слова, с разгону бросился в воду, врезался головой и саженками поплыл к берегу.
Я кинулся следом.
…С полчаса шли мы по берегу, туда, где лежала моя одежда. Мне было неловко. Я видел худые Федькины лопатки, узкие плечи, линию позвоночника — хоть все позвонки пересчитывай — и молчал. А потом спросил, чтоб не молчать:
— Ты в каком классе учишься?
— В шестой перешел. А что? — И вдруг неожиданно сказал: — А у меня Степан, старший брат, пограничник. На Амуре. А этого толстого на плоты не пускайте…
— Точно, — согласился я.
Ни о чем больше не поговорили мы с ним, потому что дошли до наших ребят, и Федька, слабо кивнув мне, зашагал дальше в своих штопаных, успевших высохнуть трусах: он с приятелями раздевался выше.
С полчаса обсуждали мы этот случай, возились в песке, загорали, галдели, снова бросались к плотам. Потом, проголодавшись и оглохнув от собственного крика, пошли домой.
Весь вечер думал я о Федьке. Даже во сне приснился мне плот: идет на таран моста и мост обрушивается.
Утром я побежал искать Федьку. С добрый час носился я по улице Челюскинцев, но отыскать не мог: в доме номер четырнадцать была шестая квартира, но в ней жила злая, кривоносая, как клест, старуха; обругав, она выгнала меня. Видно, я забыл номер дома.
В доме номер пятнадцать, куда я постучался наугад, Федька тоже не жил.
Я посидел на ступеньках хлебного магазина: авось встретится, пройдет мимо.
Не встретился, не прошел.
Как же не запомнил я его адрес! Ведь он сказал мне его. Впрочем… Впрочем, он сказал мне его до того, как плот понесло на мост, и я не обратил на адрес особого внимания…
Я встал со ступенек, отряхнул сзади штаны и пошел домой.
Я шел и думал, что, может, он был бы моим лучшим другом, он, мальчишка, с которым я случайно познакомился на этом шатком плоту.
Была еще слабая надежда, что он зайдет ко мне: я ведь тоже назвал ему свой адрес. Но Федька не пришел. Да и с чего ему было приходить ко мне?..
Александр Батров
ТЮЛЬКА
Рис. Е. Мешкова.
юлька — синеглазая девчонка с двумя смешными косичками: одной, как бублик, а другой, как рог козленка, — тоскливо бредет вдоль рыбацкого причала. Над ней проносятся веселые облака, кружатся веселые чайки, и солнце льет на нее свой веселый свет, но сама девочка не может развеселиться. Она молча глядит на море.
А море как море. То голубое. То серо-зеленое. То вдруг совсем золотое. Но Тюлька видит другое… Там, за самой синей далью, в морских глубинах, раскинулось царство сероводорода… Он губит все живое. И краба, и бычка, и пеструху, и мидию цвета школьных чернил, и даже морского конька…
Об этом отвратительном газе рассказала учительница Алла Федоровна. С тех пор Тюлька потеряла покой.
— Эй, Тюлька, о чем печаль?
Высокий рыбак в соломенной феске приятельски подмигивает девочке.
Тюлька горько вздыхает.
— Дядя Виктор, — говорит она, — нет житья нашей рыбе, большой и малой… Из-за вредного газа… Сероводород называется…
— Есть, есть такой жулик, — соглашается рыбак, но при этом не проявляет никакой тревоги. На его лице абсолютный покой, а в глазах светится лукавое бронзовое сияние.
— «Есть, есть»! — сердито передразнивает его Тюлька — «Есть»!.. А что же люди думают?
— А что людям думать? От дум лоб потеет, Тюлечка.
В другой раз Тюлька посмеялась бы, услышав незадачливую рыбацкую шутку, но сейчас она досадливо отворачивается от шутника.
Она подходит к старику Алексею, который сидит на пороге лабаза и курит крепкий аджарский табак из трубки. У него суровое лицо, все в шрамах — это штормовая ночная волна однажды сбросила рыбака за борт фелюги и пронесла через скалы. Он бесстрашный рыбак, любит море и всех его жителей. Он разделит тревогу Тюльки.
Но, странное дело, дед Алексей так же, как и дядя Виктор, ни капли не огорчается.
Тюлька еще больше хмурится. Нет, никто не хочет думать о море, а сами тащат из него рыбу и днем и ночью… А над ней посмеиваются: мол, помешалась Тюлька.
И чайки, пролетая над нею, смеются:
«Так… так…»
«Помешалась…» — смеется и ветер.
И лишь одно море не смеется — оно ласково плещет на девочку теплой волной, моет ее смуглые ноги и благодарно шумит:
«Спасибо!»
Тюлька плохо спит. Ей снится сероводород… Он приходит к ней в образе огромного черного старика с руками, как щупальца осьминога. Он головатый, крючконосый, усатый. От него в страхе разбегается все живое. Блекнут оранжевые водоросли. Темнеет вода. В ужасе мечутся стаи скумбрий. А Тюлька, превратившись в меч-рыбу, бьется с ним насмерть до самой зари…
Просыпается Тюлька печальной. Ни в одном море, ни в одном океане нет такого огромного количества сероводорода, как здесь, в родных водах. С ним надо бороться. Объявить войну. Но все по-прежнему смеются над девочкой. И даже Тюлькин отец, штурман рыболовного сейнера «Нина», улыбается:
— Ты, девочка, не беспокойся. Ученые когда-нибудь найдут способ вылечить наше море.
Улыбка отца не нравится Тюльке. Она гневно топает ногой:
— Алла Федоровна сказала, что мертвая зона в нашем море в несколько раз больше живой!
— Ну и больше… Только не злись, я этого не люблю! — повышает голос отец. — Не дури, Тюлька.
Тюлька? Нет, она не Тюлька! Ее зовут Юлькой. А Тюлькой ее прозвал сам отец, да ладно, пусть, она не обижается…