Все бы хорошо, если бы только в Сеньке не сидел бес ревности. Стоило Лизе бросить даже равнодушный взгляд на мимо проходящего гимназиста с рыболовным прутом или на кого-нибудь из товарищей Сеньки, как он уже хмурился, подступал к ней с кулаками:
– Ты чего до них ливеруешь?
– Что ты?! Ей-богу, Сенечка, ты запонапрасно!..
– Я тебе дам запонапрасно! – И он влеплял ей затрещину.
Он следил в оба за ее нравственностью и всегда мстил за свою попранную честь.
Когда однажды блатной Рашпиль ущипнул ее за ногу, Сенька выхватил нож и сказал ему со злобой:
– Если еще раз тронешь, зарежу! Я, брат, теперь такой же фартовый, как и ты. Мне что тюрьма, что дом – все единственно.
И если бы его не удержали товарищи, он обязательно пырнул бы Рашпиля.
Досталось также от него и шарикам. Они позволили себе такую выходку: заманили в пароходный котел Лизу под предлогом познакомить ее с устройством его. Сперва они вели себя честь честью, по-джентльменски, но потом вдруг потушили свечи и давай щупать ее.
Лиза со слезами на глазах прибежала к Сеньке. Тот обозлился, созвал всех блотиков и вечером, когда шарики сходили со сходни, они набросились на них и жестоко избили…
– Удивляюсь тебе, – сказал как-то Сеньке большой практик Арбуз. – У тебя такая хорошая бароха, а ты из кожи лезешь. Возьми с меня пример. Я весь день ничего не делаю, а придет вечер, Маня принесет мне рубль, два, а то и три. Запряги Лизу, пусть одна работает.
Мысль эта очень понравилась Сеньке, и с этого же дня он предался полному dolce far niente,[5] a Лиза работала за двоих. Сама стреляла хлопок, арап и приносила выручку. Сенька от безделья пристрастился к картам. Он весь день пропадал на обрыве, над портом, в кустах и играл с чистильщиками сапог в «три листика».
Сеньке не везло. Он проигрывал всю выручку Лизы и, не довольствуясь этим, постепенно забрал у нее все свои подарки – шелковую косынку, колечко, туфли, брошку – все… А она и не думала роптать.
Но вот она исчезла. День, два… Ее нет…
Сенька не на шутку всполошился.
– Не сманил ли ее Косой? Тот давно уже зарился на нее.
Сенька бросился к нему, но тот поклялся, что и не думал сманивать ее.
– Куда же она делась?!
Он строил тысячи предположений. Думал, что ее увезли в Константинополь, что попала под поезд…
Он затосковал, опустился и только теперь понял, как она была ему дорога и близка. Он припоминал каждую мелочь из их совместной жизни, и эти мелочи умиляли его.
Сенька вспомнил, как однажды шмырники безбожно избили его воловиками,[6] и она ухаживала за ним, растирала горячим уксусом его спину, бока. Вспомнил также следующее: он стащил у одного угольщика шапку. Тот настиг его и стал бить. Случилась тут Лиза. Она сгребла тяжелую марсельскую черепицу и как треснет ею угольщика. Тот так и растянулся.
Вспомнил Сенька и зимние вечера, когда, будучи на декохте, они прятались в промерзлых вагонах, и сна грела его своим телом.
Попутно Сенька припомнил, как часто он обижал ее. Однажды он застал ее за каким-то шитьем.
– Что шьешь? – спросил он.
Она вспыхнула и ответила, заикаясь:
– Ничего.
– Скажи!
– Платьице для… Зины…
– Какой Зины?
Она достала из клепок самодельную куклу, которой играла всегда в его отсутствие, и показала.
– Вот еще… вздумала!..
Он грубо вырвал из ее рук куклу, разорвал ее надвое и бросил. Она расплакалась, как трехлетняя девочка…
А как он обирал ее?!
Он был так виноват перед нею, и ему хотелось загладить свою вину.
– Господи! Если бы только она отыскалась! – молил он.
И вот он узнал от фельдшера при амбулансе Приморского приюта, что она в больнице.
Сенька пошел к ней с раскаянием. Он хотел сказать ей многое, многое. Но этот проклятый шмырник и злая сестрица испортили всю музыку.
Сенька долго ворочался на матраце, думая все о Лизе.
– Скорее бы отпустили! – проговорил он вполголоса. – Вот заживем! На все медные! – И он улыбнулся…
IV
Прошла неделя с того дня, что он навестил Лизу.
Она не являлась в порт.
Сенька прождал ее напрасно еще два дня и, как ему не хотелось, отправился снова в больницу.
По дороге его перехватила подруга Лизы – Нюша, продавщица цветов. Узнав, что он идет к Лизе, она достала из своей корзиночки два лучших белых хризантема, сунула ему в руку и велела передать ей.
Мимо Сеньки по мостовой, покрытой снегом, весело мчались сани.
«Как только она выпишется, – думал Сенька, – обязательно возьмем сани и покатаемся».
«Зиму, – решил он потом мысленно, – как-нибудь проживем в Одессе, а летом махнем во Владивосток».
Владивосток был постоянной мечтой его.
Сенька строил тысячи соблазнительных планов.
Но вот и больница!
В воротах знакомый шмырник. Тот или не узнал его, или не хотел узнать. Он молча пропустил его во двор.
Вот и знакомая палата!
Но почему не видать Лизы?! Где она?! Она лежала, кажись, вот на той койке, против дверей, а теперь на ней лежит отвратительная старуха.
Или он ошибся палатой, или она выписалась?! У кого спросить?
А вон та самая сестрица! Она входила в палату с какой-то склянкой в руке.
– Ах, это ты?!
Она вздрогнула и остановилась перед ним в сильном смущении.
– Можно Лизу… Сверчкову повидать?! – спросил он ее торопливо и с беспокойством.
– Сверчкову?
– Ну да!.. Сверчкову! – повторил он, нервно и безотчетно общипывая лепестки хризантема.
– Она… умерла, – с усилием выговорила сестрица.
Сенька побелел, внутри у него что-то порвалось, и он посмотрел на нее испуганными глазами.
– Это было позавчера, – проговорила, стараясь не глядеть на него, сестрица. – Она даже похоронена уже. А все это, – прибавила она строго, – из-за ваших глупых кокосов. Она заболела возвратным тифом. Я ведь говорила.
Голос ее из строгого сделался вдруг мягким и нежным, и она прибавила:
– Бедный мальчик.
Во время беседы к ним подковыляли несколько человек больных и оглядывали его с любопытством. Сенька стоял среди них как истукан, по-прежнему нервно общипывая хризантемы и не замечая никого. Он сделал потом невероятное усилие, круто повернулся и пошел к дверям. Какая-то женщина крикнула ему вдогонку:
– Постой!.. Мальчик! Она велела серьги свои передать тебе.
Но он был уже на улице…
Сенька долго стоял перед приземистым и мрачным зданием больницы со сжатыми кулаками и стиснутыми зубами и думал:
«С какой стороны удобнее было бы подпалить эту гнусную ховиру?»
Постояв немного, он поплелся в порт, в трактир, потребовал водки и велел машинисту завести «Устю».
Он пил и лепетал:
– Лиза!.. Лиза!..
Прошла еще неделя, и Сенька успокоился. Он обзавелся новой барохой. Новую звали Маней Толстогубой.
Так же, как и Лиза, она стояла ему на цинке, ходила с ним под арап и набивала ему табаком гильзы.