Впервые суфи Гару оказался неправ.
Осознание того, что Эстэли ушел, оставил его, что теперь он совсем один в этом мире, лишает Дани и страха, и воли. Он теперь знает свою судьбу, свой окончательный приговор. И не хочет сопротивляться.
… Раненого — или мертвого уже? — унесли. Они теперь стали ещё злее, взгляды совсем остервенелые, ничего человеческого. И для Дани начался ад…
Его перекинули через столик, на котором всё ещё стояли бутылка с вином и изящные бокалы. Прямо перед ним, на полу — Эстэли… его тело… мертвые глаза смотрят на Дани… Скоро всё кончится… Скорей бы уж…
… Когда-то, на занятии по хирургии, он порезал скальпелем себе руку. Случайно, конечно. Он вскрикнул тогда, чем сильно рассердил своего деда. «Будущий амир должен уметь терпеть боль! Не смей раскисать и хныкать!» И маленький Дани стиснул зубы…
Он тогда не знал, что такое настоящая боль. Узнал только сейчас. Словно его оперируют без наркоза, острый скальпель вгрызается в него изнутри, распарывает, кромсает… И омерзительное хлюпанье… и чьи-то пальцы грубо теребят мошонку, царапают ногтями… Это не секс, и это даже за гранью похоти, это взбесившееся, остервенелое, безудержное насилие, не просто желание — жажда — мучить, унижать, калечить, втаптывать в грязь. И насилие хочет торжествовать в полной мере, оно требует криков боли, причитаний… Но Дани стискивает зубы, он обещает себе, что не будет кричать и просить… Это не гордость, нет, какая может быть гордость, когда… Это из-за Эстэли, Дани словно боится расстроить его своими криками, а вдруг он ещё может слышать… это слишком похоже на безумие, но Дани уже всё равно… может и к лучшему, если он сойдет сейчас с ума…
А им не нравится, что он молчит, что не бьется, не умоляет.
— Он там, часом, не окочурился?
— Хы, ты мне льстишь, но посмотрим…
Его резко вздергивают за волосы.
— Живехонек, что ему сделается! Я ж только четвертый…
«Только четвертый… Сколько же их ещё?.. Сколько осталось терпеть?..»
— Тогда чего он как мертвый? Не тот кайф.
Его бьют лицом об столик. Кровь из разбитого носа и рассеченной брови заливает лицо…
…Как пахнет насилие? Кровью, спермой, потными немытыми телами…
— Сейчас я его расшевелю.
Его переворачивают на спину. И тушат сигарету об его сосок. Он дергается, едва удерживая в горле крик.
…А ещё насилие пахнет жженой плотью и мочой, что течет по его ногам, смешиваясь с их спермой и его кровью…
— Надо же, обмочился! Какие мы нежные!
Наверное, они всё ещё не сломали его, раз он способен чувствовать стыд…
Когда очередной насильник наваливается на него, Дани запрокидывает голову, чтобы видеть Эстэли. Насильнику это не нравится, он хватает Дани за волосы, бьет наотмашь по залитому кровью лицу.
— На меня смотри, паскуда, а не на дружка своего! Это я тебя трахаю!
От насильника нестерпимо воняет — потом, алкоголем, табаком… Дани не выдерживает, его рвет, выворачивает наизнанку. Солдат в бешенстве.
— Ну, падаль, я тебе сейчас…
Он вытаскивает из брюк ремень с тяжелой пряжкой, Дани снова переворачивают на живот… И на этот раз он плачет, глаза предательски заполняются слезами каждый раз, когда железная пряжка со свистом опускается на его спину. «Это ничего» — беззвучно шепчет он мертвым глазам Эстэли. — «Это скоро кончится. Надо только ещё немножко потерпеть. Совсем чуть-чуть»…
А потом им приходит в голову, что можно сразу вдвоем… Дани кажется, будто внутрь ему вбивают раскаленное железо, он всё ещё не кричит, но закушенные губы превращаются в кровавое месиво.
— Всё-всё можно, командир? — доносится откуда-то издалека.
— Да, всё. Всё, что в твою дурную пьяную башку взбредет, — небрежно произносит его палач, его судьба…
И они опять что-то придумали. Он не видит, он снова лежит на животе, но чувствует — надо же, он ещё может чувствовать там! — они засовывают в него что-то огромное, очень твердое, холодное… что-то, что делает боль непереносимо острой, сжигающей нервы, взрывающей сознание…
А потом его поднимают на ноги, и тяжелый солдатский ботинок с размаху врезается ему в живот…
И тогда Дани не выдержал. Он, наконец, закричал.
Вот он, этот дом.
Яромир всю дорогу опасался, как бы добыча не смылась куда-нибудь, но — нет, свет горит… Парни гомонят возбужденно, они крепко нахлестались после бойни во Дворце. А Яромир не пил, он хотел сейчас быть трезвым. Чтобы насладиться каждой секундой, чтобы всё хорошенько запомнить…