Много с тех пор видела я и умных, и добрых, и мудрых глаз. Много видала и очей, полных горячей искренней привязанности. Но никогда с тех пор не видала я таких детски ясных, старчески прекрасных глаз, как те, которые в это утро так умильно смотрели на нас из высоких стеблей лесной травы. Улыбку же, покрывшую это морщинистое, изнуренное лицо, могу сравнить только с улыбкой спящего новорожденного, когда, по словам нянек, его еще тешат во сне недавние товарищи Ангелы.
С утра на следующий день отец Серафим, как и обещал, оказался в монастыре. Нас, паломников, он встретил, как радушный домохозяин встречает приглашенных им гостей, в открытых дверях своей кельи. Пребывание в бору не оставило на нем и следа: желтоватоседые волосы были гладко причесаны, в глубоких морщинах не заметно было крови от укусов лесных комаров, белоснежная полотняная рубаха заменила заношенную сермягу, весь он был как бы воплощением слов Спасителя:
— Когда постишься, помажь главу твою и умой лицо твое, чтобы явиться постящимся не перед людьми, но перед Отцом твоим, Который втайне, и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.
Лицо отшельника было радостное. Келья была заставлена мешками, набитыми сухарями из просфор. Свободным оставалось только место перед иконами для коленопреклонения и молитвы. Рядом со старым монахом стоял такой же мешок с сухарями, но открытый. Отец Серафим раздавал из него по пригоршне каждому подходящему к нему паломнику, приговаривая:
— Кушайте, кушайте, светики мои. Видите, какое у нас тут обилие.
Покончив с раздачей и благословив последнего подходящего, старик отступил на полшага назад и, поклонившись глубоко на обе стороны, промолвил:
— Простите мне, отцы и братия, в чем согрешил против вас, словом, делом или помышлением. — Затем он выпрямился и, осенив всех присутствующих широким иерейским крестом, прибавил торжественно, — господь да простит и помилует всех вас.
Так закончилось наше второе свидание с Преподобным старцем. Как мы провели остаток этого дня, не помню, но ярко сохранился в моей памяти третий и последний день нашего пребывания в Саровской пустыни.
Исповедавшись накануне, отец Серафим в этот день служил как иерей обедню в небольшой церкви. Размер ее позволял только немногим из паломников присутствовать при богослужении.
Вспомнив о нас, не попавших в храм, преподобный выслал послушника сказать, что он выйдет к нам с крестом после богослужения.
Все мы, богатые и бедные, ожидали его, толпясь около церковной паперти. Когда он показался в церковных дверях, глаза всех были устремлены на него. На этот раз он был в полном монашеском облачении и в служебной епитрахили. Высокий лоб и все черты его подвижного лица сияли радостью человека, достойно вкусившего Тела и Крови Христовых. В глазах его, больших и голубых, горел блеск ума и мысли. Он медленно сходил со ступенек паперти и, несмотря на хромоту и горб на плече, был величаво прекрасен.
Впереди всей нашей толпы оказался в это время знакомый немецкий студент, только что приехавший к нам из Дерпта. Его рослая, красивая фигура и любопытство, с которым он смотрел на то, что ему казалось русской странной церемонией, не могли не привлечь внимание отшельника, и он ему первому подал крест. Книрим так звали молодого немца, не понимая, что от него требуется, схватился за крест рукой и притом рукою в черной перчатке.
— Перчатка, — укоризненно заметил старец.
Немец окончательно сконфузился. Отец Серафим отступил шага на два назад и заговорил:
— А знаете ли вы, что такое Крест? Понимаете ли вы значение Креста Господня, — и красноречивым потоком полилась звучная, стройная речь из уст вдохновенного монаха.
Если бы и хватило у меня памяти, чтобы сохранить слова отшельника, то и тогда не смогла бы я передать ее. Ведь мне было не более десяти лет.
Но не забыть мне этого ясного взора, вдохновенного в эту минуту мудростью свыше. Живо помню звуки голоса, говорившего «как власть имущий» малому стаду собравшихся в Сарове богомольцев. Помню сочувственный блеск в черных очах Прокудина, помню старую бабку свою, смиренно стоявшую перед отшельником. Помню юношеский восторг, разгоравшийся в глазах моего молодого дяди. Его заметил проповедник и, слегка нагнувшись к дяде, сказал:
— Есть у тебя деньги?
Дядя бросился было разыскивать в карманах бумажник, но отшельник остановил его тихим движением руки:
— Нет, не теперь, — сказал он, — раздавай всегда везде.
И с этими словами протянул к нему первому крест. И покойный дядя мой не «отошел скорбя», как это было с богатым юношей из Писания.
Мы торопились выехать в обратный путь. Запоздали немного, пешие паломники, среди которых, как всегда, было много хилых, слабых от старости женщин и детей, уже ушли вперед. На монастырском дворе то и дело слышался грохот отъезжавших экипажей более состоятельных богомольцев.