2
В открытое окно задувал ветер. Едва рассвело; облака таяли в бледном небе, края их горели золотом. Колыхался шелк занавесей, мерцали звезды и башенки на лиловом потолке балдахина. Тенькнул колокольчик. Бронзовые птицы настенных часов подняли крылья, оборотили самоцветные глаза: по летнему времени настал час песен. Было достаточно рано, чтобы никуда не спешить.
Не люблю, когда меня торопят, потому что не люблю, когда меня боятся. Я не срывался на слуг с тех пор, как был школьником, но, по словам близких, злой я — зрелище не для впечатлительных натур.
В выстуженной комнате, под тяжелым одеялом сладко спалось даже и в одиночестве… Ежась, я встал, потянулся, хрустя позвонками, и подошел к окну; веселый холод бежал по телу, разгоняя остатки сна. Где-то на рассветном востоке, в пустынной синей дали мчался от Улена рейсовый атомник, неся ко мне мою Эррет. К несчастью, мы не сверили рабочие календари. Через несколько часов я покидал столицу, и отбытие отложить не мог. Мы разминемся, но когда я вернусь, Эррет встретит меня.
Я глянул на пустую постель и улыбнулся.
Из окна спальни открывался вид на набережную Яневы, за рекой раскидывался зеленый бульвар с чередой высоких фонтанов, а дальше поднимались башни, венчанные серебряными шатрами. Металл пламенел под солнцем, город устремлялся все выше, и над башнями, над бьющимися на ветру знаменами, словно узкие свечи, вонзались в небо светлые шпили… Столица, Тысячебашенный город, в часы раннего утра походила на символ самой себя.
Было свежо, ветер приносил запах мокрой листвы. Сад под окнами пустовал. Люблю работать в саду — среди цветов и фонтанов люди перестают вытягиваться, точно проглотили заряженную ручницу, и можно разговаривать, не тревожась за душевное здоровье собеседника. Не то дело инспекции: муторней занятия не придумаешь. Толково проинспектировать учреждение может только тот, кто разбирается в тонкостях его работы, а я чувствую себя пугалом, которое показывают подчиненным, чтобы те поаккуратнее брали взятки. Не особенно лестно, и к тому же слишком остро напоминает мне об отце. Это он, мой батюшка, возродил обычай высочайших инспекций. Он до чрезвычайности любил порядок и фрунт. Перед моим прибытием тоже повсюду наводят трепетный глянец, но отец-то смотрел насквозь, а я подчас могу только грозно сдвинуть брови. Куда ни глянь — сравнение не в мою пользу…
По реке плыла баржа чистильщиков. Янева много чище, чем Неи: в горожанах до сих пор живут старинные суеверия, бросать мусор в реку-деву считается дурной приметой. Но город стал слишком велик, и купаться в Яневе все равно можно теперь только выше по течению.
Я постоял, любуясь слаженным трудом рабочих, проделал пару гимнастических упражнений и пошел бриться.
После завтрака я собирался минут двадцать потратить на отцовскую корреспонденцию, а потом засесть в кабинете и разобрать ходатайства от низших сословий. Памятуя, что до отъезда на полигон у меня всего два или три часа, не было смысла приниматься за что-то серьезное. Письма землепашцев и мещан случаются забавны, помочь им с их бедами чаще всего несложно, и занятие это сходит за отдых.
Однако планам моим не суждено было осуществиться.
В личной приемной меня ждал гость.
«Ранняя пташка», — подумал я. На столе дымился мой завтрак, а у окна, в глубоком кресле, восседал безмятежный Онго. На коленях у гостя покоился большой блокнот, самопишущее перо покачивалось в замершей над строчкой руке, а на маске непостижимым образом выражалось глубокое и вдохновенное сосредоточение. Я улыбнулся: все это было не ново и не удивительно.
Удивительно, что Онго в такой час оказался здесь.
Не так много в мире людей и нелюдей, которых допустят в мою личную приемную, пока я сплю. Безусловно, Онго — из их числа. Только дел у него не меньше, чем у меня, а то и побольше, и являться за тем, чтобы засвидетельствовать почтение и пожелать доброго утра, он не станет. Но случись что-то серьезное, Онго вряд ли стал бы коротать время, сочиняя стихи. Кто-кто, а он не побоялся бы меня разбудить.
Размышления и догадки мои едва не превратились в невежливую заминку, и я поспешил сказать: «Доброе утро!»
— Доброе утро, Мори, — с готовностью отозвался Онго, откладывая блокнот. — Как спалось?
— Спасибо, превосходно, — сказал я и уселся, нашаривая ложку. — Чем обязан столь раннему визиту?
Как бы то ни было, времени у меня немного, а если у Онго срочное дело, счет может пойти на минуты; лишать себя завтрака неразумно. У Онго достаточно опыта и юмора, чтобы не оскорбляться по таким пустякам.
Готов поручиться, что под маской мой гость усмехнулся… Потом он глянул в окно. Широкий черный плащ был застегнут наглухо, из-под надвинутого капюшона виднелась только маска, белая, с миниатюрными каллиграфически выведенными знаками, но перчатки он снял — неудобно писать в перчатках. Он размышлял. Я знал, что Онго склонен начинать разговор издалека, он знал, что я это знаю, и потому не изменял себе. Это обнадеживало: перспектива решать что-то в предотъездной спешке меня не радовала.