— Оставь, Мори, — проворчал генерал за моим плечом. — Это почеркушки от безделья. Что вижу, то пишу.
Я оглянулся в смущении; ритм стиха меня увлек, а образы пришлись по душе. Впрочем, непритязательный вкус нередко становился причиной моих конфузов.
Помнится, Онго очень сердился, когда обнаружил, что иные бойкие историки генерала Эрдрейари и поэта Эрдрейари полагают разными людьми. Дескать, великому полководцу приписали творения какого-то младшего офицера, безымянного от скромности и времени. На предмет личности этого скромника даже проводились изыскания. Успокоившись немного, Онго нашел ситуацию комичной и, не в силах отсмеяться, сказал, что теперь он вдвойне высокого мнения о себе. «Представь, Мори, — сказал он. — Тебя поднимают, и ты находишь, что курсанты в Академии изучают планы твоих кампаний, а дамы в салонах — томики твоих стихов. Согласись, это лестно».
Однако он желал окончательно посрамить сомневающихся — а для этого нужно было написать что-нибудь новое. Но после пробуждения из-под его пера еще не вышло ничего, что сам он счел бы удачным. Эрдрейари опасался, что его дар не вернется. При мне он только раз обмолвился об этом, но в самом деле весьма тревожился.
…Онго выхватил блокнот из-под моей руки, изящным движением вырвал лист, скомкал и бросил в корзину для мусора. Я несколько растерялся.
— Оставь, — повторил генерал, усмехаясь. — Ты хочешь ехать на авиаполе, Мори?
— Я думал о том, чтобы отправиться через город пешком, — признался я. — Но, боюсь, из этой затеи ничего не выйдет.
— Почему? — деликатно спросил Онго; он хорошо знал ответ.
— Меня не выпустят без охраны, — вздохнул я. — За мной потащится целая рота. Ездить под конвоем еще сносно, а вот гулять уже неприятно.
И я покосился на Онго с удивлением: генерал рассмеялся.
— Этой беде можно помочь, — сказал он и отеческим жестом положил руку мне на плечо. — Если пожелаешь, конечно.
— Каким образом?
Онго хмыкнул, помедлил немного и стал расстегивать плащ.
Я встрепенулся.
Вообще-то подобный способ отвязаться от сопровождения в юные годы использовался мною не раз: довольно сложно бегать на свидания, если о твоей безопасности печется столько людей, которым больше нечем заняться. Но генерал!..
— Со времен моей молодости ничего не изменилось, — сказал Эрдрейари, все еще смеясь. — Не думаешь же ты, Мори, что тебе первому пришла в голову эта идея? Я и сам неоднократно использовал подобную тактическую уловку, только с другой стороны… ах, воспоминания.
Я улыбнулся. В свое время Эрдрейари был красавец и сердцеед.
— Лаанга еще не закончил свою работу, — с неудовольствием добавил Онго, щелкая пальцами, — я, откровенно говоря, весьма утомился ждать. Очень хочется выкурить трубочку и что-нибудь пожевать. Надеюсь, тебя не шокирует вид человека в костяной форме.
— Меня даже Лаанга не шокирует. Со своим некромантским чувством юмора.
— Вот и хорошо, — резюмировал Онго, накидывая свой плащ мне на плечи и оценивая вид критическим взглядом. — Иди, Мори. Встречай Эррет. Мы одного роста, в здании различие в пластике движений не так заметно, а на улице…
— На улице меня раскусят, — согласился я, чувствуя, как внутри разгорается азарт. — Живой, надевший плащ поднятого… что обо мне подумают?
— Что ты либо убийца, либо влюбленный, — ответил Онго, подавая мне маску. — Так было и так будет…
И вдруг застыл. Я, не уследив, неловко дернул маску из его рук.
— Мори, подожди.
— Что?
— Мои знаки начертаны на маске, — сказал Эрдрейари. — Но у тебя-то есть живая плоть. И перед тем, как выйти из дома, стоит написать хотя бы Исток.
Я невольно поднял руку к скуле.
Я действительно забыл нанести знаки.
И тут меня самого посетило дурное предчувствие.
Я шел по набережной Яневы навстречу течению.
Плащ Онго бился на ветру; выдайся утро чуть жарче, я бы вспотел, но на холоде мне гулялось вполне уютно. Немногочисленные прохожие не обращали на меня внимания, принимая за офицера Особых корпусов. Я намеревался снять плащ, когда отойду подальше от Данакесты: свернуть в безоконный проулок, сложить тяжелую ткань и припрятать где-нибудь. Но пока мое лицо скрывала маска поднятого, и свежие знаки горели под ней, точно на чернила внезапно открылась непереносимость.