– Чудесно! – воскликнула Кейт.
Миновав шумную детскую площадку, они прошлись по восточному берегу заводи, взошли на бетонный мостик и остановились, чтобы понаблюдать за парочками, катавшимися на лодках внизу.
Отец О’Рурк кивнул и облокотился на парапет.
– Всегда проще видеть в чем-то лишь одну сторону. Бухарест, возможно, и трудно полюбить, но у него есть и свои достоинства.
Кейт смотрела на проплывающую внизу парочку: молодой человек сражался с тяжелыми веслами, стараясь в то же время выглядеть непринужденно, а его девушка откинулась на носу в томной – или казавшейся ей томной – позе. На вид лодка была такого же размера, что и спасательная шлюпка QE-2, и казалась такой же легкой в управлении. Парочка уже почти скрылась за поворотом, когда взмокшему молодому человеку пришлось, ругнувшись, навалиться на весла, дабы избежать столкновения с водным велосипедом.
– Такое впечатление, что и Чаушеску, и революция остались в далеком прошлом, правда? – сказала Кейт. – Трудно поверить, что этим людям пришлось так долго прожить при одном из жесточайших диктаторов в мире.
Священник кивнул.
– А вы видели новый президентский дворец и бульвар Победы Социализма?
Кейт попыталась напрячь свои уставшие извилины.
– Кажется, нет, – ответила она.
– Вам обязательно надо побывать там до отъезда.
По отстраненному взгляду серых глаз отца О’Рурка могло показаться, что в душе он ведет какой-то внутренний диалог.
– Это новый район Бухареста, что он построил?
Священник снова кивнул.
– Он напоминает мне архитектурные опусы, которые Альберт Шпеер делал для Гитлера. – Голос его звучал очень тихо. – Берлин в том виде, каким он должен был стать после окончательного триумфа Третьего рейха. А президентский дворец, возможно, крупнейшее жилое здание в мире… Вот только сейчас там никого не осталось. Новый режим никак не сообразит, какого черта с ним делать. А весь бульвар – это нагромождение белоснежных конторских и жилых комплексов – частично Третий рейх, частично «корейская готика», частично Римская империя. Они уничтожают то, что когда-то было красивейшей частью города, как боевые машины марсиан. Старые постройки по соседству исчезли навсегда… сгинули, как сам Чаушеску. – Он потер щеку. – Не хотите немного посидеть?
Они подошли к скамейке. Закат уже совсем погас, отсвечивая лишь в самых высоких облаках, но сумерки плавно переходили в ночь – теплый вечер поздней весны медленно угасал. Несколько фонарей освещали длинную извилистую дорожку.
– У вас нога разболелась, – заметила Кейт.
Отец О’Рурк улыбнулся.
– Эта нога не может болеть. – Он приподнял левую штанину над длинным носком и, постучав по розовому пластику протеза, добавил: – До колена. А то, что выше, иногда доставляет чертовские неприятности.
Кейт закусила губу.
– Авария?
– В некотором роде. Что-то типа аварии в масштабах страны.
Вьетнам. Невероятно! Во время войны Кейт еще ходила в школу, а священник, на ее взгляд, был чуть ли не моложе ее. Теперь она повнимательнее всмотрелась в его лицо над темной бородой и, разглядев паутинку морщинок вокруг глаз, впервые по-настоящему увидела этого человека и пришла к выводу, что ему, по всей вероятности, сорок с небольшим.
– Мне очень жаль, что так случилось, – сказала она.
– Мне тоже, – засмеялся священник.
– Мина? – В интернатуре Кейт познакомилась с одним блестящим врачом, специализировавшимся при Комиссии по делам ветеранов.
– Не совсем, – ответил О’Рурк.
В его голосе не слышалось неловкости или неуверенности, с которыми Кейт нередко приходилось сталкиваться во время бесед с ветеранами Вьетнама. «Какие бы кошмары ни мучили его из-за войны, – подумала она, – сейчас он свободен от них».
– Я был тоннельной крысой, – пояснил О’Рурк. – Нашел там одного из Национальной вьетнамской армии, а он оказался не просто покойником, а миной-ловушкой.
Кейт не имела понятия, что такое «тоннельная крыса», но спрашивать не стала.
– В больнице вы с детьми просто чудеса творите, – сменил тему беседы священник. – После вашего появления там в два раза снизилась смертность от гепатита.