Проснулись и вяло забрехали псы. Отара ждала, и ожидание это было страшнее того, что могло случиться. В робкой тоске съёжились овечьи душонки, и пугливые сердца мелко затрепетали в тёплых тушах. Но вот что-то лопнуло, всклокотало, забилось кругом и повлекло куда-то, властно, точно под нож. Всё легче и шире закрутила-завертела стадо слепая паника перед притаившейся повсюду и нигде не отвратимой бедой. Животные разом пришли в лихорадочное движение, оглашая воздух трусливым перханьем. Всё колотила безмерная дрожь. Те, что покрепче, вставали на задние ноги и запрыгивали внутрь, прямо на головы сородичей, выдавливая на край слабаков, которые почти не противились, покорно принимая, видимо, своё положение заслуженным и фатальным. В том, чтобы предельно сжаться в плотную, единодушную, единоутробную массу, видели, понимали, чуяли они своё спасение, но по отдельности охвачены были одним лишь желанием как можно глубже и надёжней спрятать именно своё неуклюжее, беззащитное, обросшее свалявшейся шерстью тело. Оттого и наседали друг на друга, давились, мучились, топтали упавших, зарывались всё дальше, изо всех сил, выдёргивали головы и страстно нюхали воздух, изнемогая от ужаса и бесплодного ожидания. И лишь в растерянном блеянии ягнят томился жалкий вопрос: что будет?..
Ночь угрюмо молчала и глядела на стадо жадным взором.
Ранней зимой года белого дракона, приходящегося началом на месяц зул-хиджа года 615-го эры хиджры, когда Йасриб стал убежищем пророку, и соответствующего первому месяцу зимы 1219 года от рождества Спасителя в галилейском Назарете, потрёпанная не столько морозами, сколько сокрушительными атаками буранов орда монгольского каана вывалила из узкой воронки ущелья, отделяющего бывшие земли кара-китаев от владений хорезмшаха, и растеклась по песчаной долине, полной сухих зарослей лоха, тамариска, туранги и тростника. Не прошло и дня, как вся долина, сколько хватало глаз, покрылась кострами и юртами. Запахло дымом и жареным мясом баранов, птицы, собак, коней — любой живности, отнятой у потрясённых жителей окрестных селений. Во все стороны ушли отряды разведчиков. До Отрара — рукой подать. Но никто и не задумывался, когда продолжится поход, будет ли он долгим, куда поведут их темники. Каан не спешил. Он еще не решил, что делать дальше. Он отдыхал, смотрел на огонь, сосал трубку из бараньей кости, мычал старые песни. Позади была вечность, впереди — тоже вечность. Незачем было спешить.
Через три дня он разбил своё войско на четыре неравные части. Одна двинулась напрямик, чтобы осадить Отрар. Две другие были пущены вверх и вниз по реке с целью обогнуть город с флангов и, если понадобится, вмешаться. Четвёртая часть, состоящая из пяти туменов, осталась стоять в долине и ждать событий. Возглавил её сам каан. Всё его существо — до головокружения, до боли в желудке — пылало одной неувядаемой жаждой мести.
— Чёртов выскочка, тварь, пёс, скользкая гадина — ну какой из него владыка, да к тому же ещё и вселенной? Вселенной! Нет, ты слышишь — вселенной! Не меньше! Ещё немного, и он назначит себя Аллахом!
Распаляясь от собственных слов, Кучулук-хан — наместник хорезмшаха в Халадж-кала — не усидел на месте, вскочил и принялся ходить взад-вперёд между журчащих фонтанов, шлёпая босыми ногами по мраморному полу с мозаикой из разноцветного камня в виде сложного орнамента. Звуки его голоса гулко разносились под куполом дворца.
— Не кощунствуй, мой повелитель, — кротко заметил имам соборной мечети, который намеревался записывать указания хана, но отложил калям в сторону.
— Да разве я кощунствую? Кощунство — это понимать, что гнусный выкормыш Туркан-хатун — дай ей Аллах здоровья — держит за горло всю кипчакскую знать! А ведь именно мы отняли города у кара-китаев, и именно нам он обязан своим возвышением! И что? Я довольствуюсь званием наместника в собственных владениях, читаю хутбу и чеканю монету с именем Ала ад-Дин Мухаммада! Да кем он себя вообразил?
— Скажи, — так же кротко спросил имам, — неужто сейчас время думать об этом?
Но Кучулук-хан не замечал слов имама, ему, как обычно, не требовался слушатель.
— Сперва провозгласил себя Вторым Искандаром, присвоил титул Двурогого. Этого показалось мало, и вот мы стали прославлять его как султана Санджара. Подумать только, великого Санджара! Ты слышал, у него на руке перстень с печатью «Тень Аллаха на Земле»? Я своими глазами видел эту надпись. Так и есть, лопни мои глаза, — тень Аллаха! И куда только смотрит Туркан-хатун, дай Аллах ей долгой жизни? Мать она ему или не мать?