Раньше подшучивала. Давно моей матери не случалось шутить. Теперь она сидела на своем троне, глядя в пустоту, и по ее прекрасному лицу не заметно было, слышала ли она хоть слово из нашего рассказа.
Было время – я его почти забыла, – когда мать была умной, веселой, разговорчивой. Теперь в ней осталась только красота, а под ней все было выедено, как моль выедает шелк. И все же от нее глаз было не отвести – мне никогда не бывать такой красивой.
А вот сестра безупречно воплощала грацию матери. Так же держалась, хотя наружностью больше напоминала отца: кожа смуглее, волосы светлее, и эти темные глаза – как прудики ночи. Оршейд сидела рядом с матерью, благовоспитанно сложив руки на укутанных бархатом коленях, надо лбом у нее свивались серебряные завитки.
Она слабо улыбнулась мне, когда я вместе с Сиобан вошла в зал, но озабоченного взгляда не подняла.
Отец хмурился, явно еще не веря.
– Невозможно, чтобы такое сотворили люди, – сказал он.
Сиобан склонила голову:
– Мы послали в Дом Камня шесть Клинков. Они нашли множество тел, тиирн. Насчитали шестьдесят и остановились, потому что всех не перечесть, но пойми, это лишь малая доля потерянных жизней. Может быть, кто-то и выжил, но в Атекко наши разведчики не нашли живых.
– В Атекко не осталось живых? – прошептала Оршейд. (Я видела, как она напугана – как в детстве, когда я, негодная старшая сестра, запугивала ее сказками о призраках и чудовищах.) – На весь город… никого?
– А сколько выжили в наших лечебницах? – спросил мой отец.
– Девятнадцать, – ответила я.
Его взгляд скользнул ко мне.
– Кто-то из них может говорить?
Я как дура съежилась под пристальным отцовским взглядом:
– Сейчас нет. Сейчас все они без сознания. Что это сделали люди, сказал тот, которого я везла. Но больше ничего сказать не сумел.
– Слышал, – угрюмо отозвался отец.
Конечно, теперь уже все слышали. Мой спутник в толпе встречавших нас у входа в Удел едва сумел выдавить несколько горячечных обрывков фраз и, вцепившись в плечо какой-то оторопевшей женщины, рухнул наземь.
Я взглянула на свой рукав, запачканный его лиловой кровью.
– Еще одно. Он мне сказал, что был тринадцатым от каменной короны. Если Атекко пал и других выживших не осталось, это означает…
По комнате разнеслось сдавленное, задушенное мычание. Моя мать зажимала рот пальцами, на лице у нее читалось отчаяние. Такое простодушное отчаяние, какое бывает на лице малых детей.
– Совсем один, – прошептала она так тихо, будто и не собиралась выговаривать этого вслух.
Отец не дал ей ничего больше сказать: остановил, взяв ее за руки. И, уставившись на их переплетенные пальцы, задумался.
– С выживших не сводить глаз и доложить мне, как только кто-то из них очнется, – велел он. – Особенно тот. Я хотел бы поговорить с ним немедля. Думать не хочу, что им пришлось вынести.
Я совсем обессилела. Покинув родителей, свернула к своей комнате, но Сиобан меня перехватила:
– Надеюсь, ты не так глупа, чтобы решить, будто это все.
– Сиобан, я только что выудила из болота десяток мертвецов.
– А еще ты плюнула в лицо присяге всего… – она прищурилась на времяуказатель, – всего четыре часа назад. Стена теперь, после последних событий, под плотным наблюдением. Но дополнительная охрана – не основание пренебречь чисткой оружия.
С другим командиром я бы, пожалуй, заспорила. Но спорить с Сиобан – все равно что говорить с камнем. И я с усталым вздохом отправилась в оружейную – бросив по дороге еще один взгляд на расписанное предплечье и заметив на нем клочок чистой кожи. Если уж выбирать, лучше наряд в оружейную, чем еще один крест.
Так что я собралась с силами и дотащилась обратно в Сердце Клинков, в самую глубину Удела, в такую темноту, что чудилось – идешь сквозь ночное небо.
Дом Обсидиана строился в пределах Удельных утесов и наполовину внедрялся в стеклистый черный камень. В стены были врезаны мерцающие серебряные светочи, бросавшие рябь отблесков на потолок. Под нашими утесами угнездился целый городок: дома, лавки, правительственные здания. Каждый строился по своему плану, но все из одного камня, и все соединялись с одним Сердцем.