Главный вопрос, который меня мучил все это время, заключался в том, что мой красный «дипломат» исчез.
Первая Чеченская. Гужбан.
Солдат, в плену был 4 месяца: «Поначалу били не очень, а потом с каждым днем всё зверели и зверели… Среди нас были татары, вроде единоверцы, а так же над ними издевались. Сами курили наркотики и нас заставляли курить.
Как накурятся, начинают нас избивать. Весело им становилось. Кормили один раз в день, лепешка, чай, иногда бросали кости… Офицера бросили в яму и стали кидать камни, потом стали палками толочь его, как картошку.
Учился на учителя младших классов, хотел детей учить. А сейчас не хочу детей учить. Единственное, что сейчас хочется, поехать туда не в качестве военнопленного, а пойти уже с оружием. Хочется отомстить».
«Независимая газета», июнь 1996 года.
Я опять вспоминал деревню Неволино.
Мы слышали нарастающий стук ее каблуков. И вот она входила в класс: белые туфли, белые чулки, белый халат, белокурые вьющиеся волосы, ясные голубые глаза.
Педагоги школы-санатория, как и врачи, обязаны были носить белые халаты.
Инесса Васильевна, учительница литературы и русского языка, приносила на уроки альбомы с рисунками Пушкина и фотографиями музейных экспозиций из усадьбы Михайловское или петербургской квартиры поэта.
Спокойная, уверенная в себе женщина, к предмету преподавания относилась с тайным восторгом, как к личной миссии на Земле. Ее гордая голова и чуть вздернутый нос напоминали мне русский линейный корабль «Гота предистинация» с широкими белыми парусами. Я тогда еще не знал, что это название переводится как «Божье предвиденье». И тем более не ведал, что речь идет о предвиденье моей судьбы. Как не знал того, что именем деревни Неволино названа целая археологическая культура — неволинская, по могильнику, раскопанному на том берегу Ирени.
Уроки литературы Инессы Васильевны были похожи на таинства приобщения к вечности.
В тот день я подумал, что учительнице понадобилось уйти куда-то на те два часа, что отводились по расписанию на литературу и русский язык.
— Я оставлю вас одних, — сказала она, — а вы в это время пишите стихи. Пишите все. После уроков сдадите мне.
Она ушла, и ни один паршивец не вылетел из класса. Все сидели за столами и в абсолютной тишине писали стихи. Все — даже те, кто никогда этого не делал, кто только умел воровать, материться и курить, втягивая тяжелый дым в туберкулезные легкие.
Сегодня я думаю, что это был гениальный урок творчества — неожиданный, доверительный, основанный на первобытной потребности познания мира.
Она не знала, кто из нас будет спровоцирован на всю жизнь, а может быть, и более — на трансцендентное существование в мистическом пространстве поэзии. Может быть, она рассчитывала на кого-нибудь одного…
Гениальный писатель, ветеран лагерей Варлам Тихонович Шаламов умер в доме инвалидов. Наверное, поэтому неволинских одноклассников на стезе поэзии я не встречал. Какие стихи, господи, когда люди каждый божий день разрывают бытие на куски, как жареную свинью? А ведь всем был предоставлен камертон вечности — на целых два часа.
«У комбата убили ротного. С капитана сняли скальп, выкололи глаза, отрезали уши и оскопили. Теперь лишь убитый чеченец на несколько дней успокаивает душу комбата, и он спит спокойно».
«Аргументы и факты», 1996 год.
Потом к Феде пришел Женя Матвеев с гитарой — пел мне песни: «Отцветет и поспеет на болоте морошка, вот и кончилось лето, мой друг…» Я лежал, курил, слушал — и мысли мои уходили по кривой, по ленте Мёбиуса, в которую сворачивалась обычная обечайка гитары, похожая на знак бесконечности и «восьмеричный бой» блатного мотива, фольклорного ритма, фигуру вальса, на три четверти.
Тяжело, когда тебя бьют на улице родного города.
Потом появился Алексей, которого Федор уже предупредил по телефону, что произошло с его другом. То, что и должно было произойти.
— Кажется, мне удалось выяснить, кто это был, — сказал он, усаживаясь в старое кресло. — На тебя напали парни из охранного агентства «Витязи».