— Кто — витязи?.. — изумился я.
В тишине я начал просчитывать всевозможные векторы движения и коэффициенты корреляции. Линии не пересекались. Пока не пересекались. Мозг был сохранен, но ослаблен.
— Обращаться в милицию — последнее дело, — заметил Женя.
— Я обратился к милиционеру, — начал оправдываться я, — а не в милицию… За кого ты меня держишь?
Криворожский все это молча слушал. Он вышел на кухню, слышно было, как звякнула крышка — вероятно, чайника — и загудел кухонный газ. Женя тихо улыбался.
— Женя, зачем ты на лазерном диске сказал такие слова: «…мы споем песню вологодского автора Николая Рубцова. В этом стихотворении есть несоответствие тому, что происходит с морошкой в это время в наших широтах»? Кто тебе сказал, что Рубцов писал о наших широтах, а не об архангельских, где он тоже жил? Там морошка поспевает как раз в конце лета.
Женя мрачно посмотрел на меня, встал и вышел из комнаты — щелкнула туалетная дверь. Мы сидели молча минуты три. Потом Леша вышел на кухню, вернулся со стаканом чая.
— Зачем ты обидел нашего друга? — укорил Алексей.
— А зачем он обидел Рубцова? Покойника любой обидит — он не может ответить…
— Отвечать можно заставить любого.
— Ментовская ментальность…
— Что ты сказал? — привстал Леша из кресла, держа в правой руке ломтик лимона, который только что достал из стакана с чаем.
— Я сказал: ментовская ментальность…
Закончить я не успел: Леша сделал резкий жест рукой, и ломтик лимона полетел мне в лицо, скользнул по щеке горячей оплеухой.
— Урод, — ответил я. — Мент поганый…
Лицо Алексея исказилось так, будто ему всадили иглу в заднее место. Он вскочил и бросился ко мне, схватил за пуловер на груди и одним рывком бросил на пол, плашмя, сел сверху и начал профессионально сдавливать горло длинными пальцами. Я хрипел, но он медленно продолжал пережимать мне дыхалку. Его лицо было искажено ненавистью — он ждал, когда я сдамся и перестану сопротивляться. Но мне не удавалось расцепить его руки на горле. Я решил умереть молча. И еще я надеялся, что зайдет Матвеев, но того почему-то все не было и не было… У меня начало мутнеть в глазах — взор застила вечность… Но я не отпускал ментовских рук.
Неожиданно пошел воздух — я лежал на полу и смотрел в потолок… Потом услышал, как хлопнула входная дверь, догадался, что мой личный мент ушел. Ни Зубков, варивший что-то на кухне, ни Матвеев в комнату не заходили.
Наконец появился Федя, приковылявший на своих несросшихся ногах.
— Что случилось? — спросил он, стоя в проеме дверей на костылях.
— Ничего, — хрипло ответил я, — упал с дивана…
Появился Матвеев, он молча посмотрел на меня и улыбнулся:
— Трезвый, а лежа падаешь… Где Алексей?
— Он ушел…
Я сел на пол, медленно встал, подошел к зеркалу — до странгуляционной полосы дело не дошло, слава Богу. Так, небольшой синяк слева, где мой друг, видимо, слегка пережал.
Наджабил душу, погань…
На следующий день Федя Зубков рассказывал, что когда я упал под стол, Женя Матвеев сказал: «Столько пить — опасная профессия!»
Я попил с Федей пива, начал собираться и через час уехал домой, как побитая собака. Лежал до следующего дня, курил в туалете и пытался заплакать — не получалось. Два раза за три дня, при этом остаться живым и не потерять веру в милосердие — это много даже для моей профессии.
Ничего ценного в кожаном дипломате, кажется, не было, я вспоминал: записные книжки с телефонами, авторучки, визитки, очки в футляре, две папки с бумагами… Особенно расстраивали записные книжки с номерами телефонов. В одной из папок были копии бухгалтерских ведомостей, но кто мог знать о них? Причина нападения расшифровке не поддавалась. Нужели копии?
В памяти всплыло стихотворение «Ермолов в Персии» Якова Козловского, не с начала: «Тут возница поспешил вспомнить в лад рассказа, что с чеченкой дочь прижил властелин Кавказа. Стал усердно понукать бег он лошадиный, и сказал: «А бабы, знать, нации единой…»
Кого он убил там? Господи, что же произошло в Коми округе? Где Коми радио и Коми театр…
Я — катализатор чужой судьбы, человек, ускоряющий процесс, но не определяющий его.
После победы друг Паша Алохин устроил небольшой праздник, на курорте Усть-Качка — подальше от любопытных глаз избирателей. Все было скромно, хотя, конечно, не для внимательных телекамер: мясо, красная рыба, виноград, шампанское, водочка и прочие прелести нашей с вами жизни. Я хотел сказать — деловой жизни, точнее — дела жизни. Блин, совсем запутался…
Приехало всего человек триста — кизеловских шахтеров и кунгурских крестьян среди гостей никто не видел. Пространство перед корпусом курорта было иллюминировано сверкающими кузовами иномарок. Автобус я заметил только один — тот, на котором приехал, «пазик» для прессы. По залу гуляли с бокалами в руках предприниматели, представители власти, бизнеса и другие пермские авторитеты.