— Ничего не поделаешь — война, — сказал он грустно и обреченно свел руки в замок.
Мы попрощались и вышли.
Да, это уже порода… Они внимательно следят за количеством поглощаемых калорий, скрупулезно разглядывают кусок мяса, прежде чем съесть его (белки — это очень важно), следят за состоянием своего организма — мышечной массы, зубов, кожи. Они искусно готовят коктейли и соки. Посещают спортзалы. Покупают ботинки, штаны и рубашки в Европе. Подсчитывают количество городов и стран, в которых побывали. Составляют списки серьезных дел, которые уже завершили. Посещают музеи, читают английских авторов и утверждают, что центр культуры находится в Санкт-Петербурге. И вот эти холщовые полости, набитые стереотипами, относящиеся к себе бережно, как к государственному достоянию, вот эти дерюжные мешки правят великой державой, отправляют на смерть пацанов, у которых нет авторитетных отцов и других железных крыш.
Мне страшно за будущее моей необъятной Родины.
О, эти люди, отдающие приказы и распоряжения, отпускающие ко дну подводные лодки с живыми экипажами, сбивающие гражданские самолеты, хлопающие в ладоши в темной театральной ложе, эти люди — в пиджаках, с наждачным взглядом и неторопливыми жестами, эти люди обречены на победу, достойную той наивысшей жалости, которая не достается даже убогим. Господи, пожалей этих несчастных, глухих и незрячих, стоящих на паперти твоей Вселенной в ожидании подаяния, перед почетным караулом ангелов в голубых шинелях.
После фильма мне трудно было говорить, хотелось посидеть в одиночестве и покурить. Мы договорились о следующей встрече, и я пошел в сквер Уральских добровольцев, сел на лавочку и достал пачку «примы» — самых дешевых сигарет, выпускавшихся фабрикой, красные кирпичные стены которой стояли в пятидесяти метрах от того места, где я сидел и курил.
Я курил с закрытыми глазами и видел перед собой горящие в темноте стрелы сотен ракет, со страшной скоростью летевших с черного, как чернозем, неба в спящие горные села. Я видел каменистую дорогу вдоль реки и стоявший на ней строй из двух десятков солдат, а напротив — бульдога в генеральской форме, со сжатыми кулаками оравшего на измученных, перепуганных, грязных солдатиков срочной службы: «Почему вы остались живы?!» Я видел яркий Божий день и небольшой склон, покрытый изумрудной травой, детские трупики, аккуратно лежавшие на ней в ряд, будто цветные карандаши.
Потери.
…Колонизация Кавказа требовала (после присоединения Кавказа, при Александре II) 17 процентов государственного бюджета.
А. Головнин, министр народного просвещения с 1861 года, — А. Барятинскому, наместнику Кавказа:
«Я вовсе не враг Кавказа, как края, края прекрасного, и сердечно радуюсь, что Вы пользуетесь лазурным небом, простором, чистым воздухом, что любуетесь чудными видами, чего мы, конечно, здесь лишены, но не могу не скорбеть о тех громадных средствах, которые Вы требуете от России… Скажите, какое государство в мире в состоянии держать постоянно 300 тысяч войск на военном положении и теперь в год постоянно 30 тысяч, не говоря о войсках, находящихся в империи. Какое государство может уделить шестую часть всего дохода на одну область, ибо весь Кавказ только область России. И когда же требуются эти жертвы? Когда две ревизии доказали уменьшение населения империи и когда мы не в состоянии справиться с финансами и в год мира занимаем 10 миллионов, чтоб покрыть текущие расходы, когда почти весь доход наш или главная его часть основаны на разврате народном…»
Журнал «Родина», 1994 год.
Утром в редакционный отдел пришли два тихих чеченца, спросили меня и вручили маленькую записку. Пока я читал, они стояли и ждали. Правда, это длилось всего три секунды с паузой в конце: «Ю. И., я сижу в СИЗО № 1. Нельзя ли организовать встречу? Мне пытаются пришить срок. Ахмед». Я поднял голову — они стояли.
— Ответ будет? — спросил старший по возрасту.
— Нет, — покачал я головой.
И чеченцы ушли. Надеюсь, они правильно поняли мой неприветливый отказ.
Он прислал мне записку из СИЗО, но авизо, как это случается у чеченцев, оказалось поддельным. Авизо — изменение в состоянии взаимных расчетов, посылаемое одним контрагентом другому, не соответствовало действительности. Я знал истинное состояние дела. Уголовного. Или мне опять казалось? Я представил Ахмеда, который не вылезал из белой рубашки, в камере, и подивился: почему-то я почувствовал, что он и там не пропадет. С завистью почувствовал.
Как это было… На третьем этаже готовились к захвату территории. Известная террористка Любка со своим бойфрендом Колькой с Пьяного двора и его лучшим другом — бугаем по кличке Рыло ждали, когда с первого этажа вынесут гроб с телом несчастной старушки.
Они смотрели в окно и держали двери открытыми, чтобы сразу выскочить на лестничную площадку, слететь на первый этаж, ворваться в коридор 12-й квартиры — сразу в первую дверь налево. И комната старушки отойдет Рылу, как человеку, прописанному в этом коммунальном доме. Только стул надо поставить и сесть на него. А стол с выпивкой можно потом. Плевать, что Рыло прописан в квартире на третьем этаже, по соседству с Любкой. Сейчас такая война идет, что никто не заметит, а в судах дела решаются столетиями — сколько еще старушек со стариками помрет. Так думала боевая троица.
Никому не известный корреспондент, который живет на первом этаже за старушкиной стенкой, не сунется — молчаливый пьяница, меланхолик.
Началось… Из подъезда вышли сразу несколько пенсионерок, готовых отправиться за своей подругой. Рыло не скрывал улыбки — уже сегодня будет куда баб водить!
И как только красный краешек домовины появился из-под козырька подъезда, боевая тройка рванулась в двери и скатилась по лестнице вниз, последней бежала Любка со старым стулом. Они, счастливые от удавшихся похорон, ввалились в длинный коммунальный коридор.
— Менты! — услышала Любка испуганный мужской голос и замерла со стулом в руках.
Перед ней замер Рыло, опираясь правой рукой о стенку.
— В чем дело? — раздался строгий женский голос.
В коридоре стояла мрачная тишина. Любка выглянула из-за плеч мужиков и увидела, что у старушкиной двери стоит высокая блондинка в милицейской форме.
— Еще раз спрашиваю, в чем дело? — грозно спросила блондинка.
Любкины мужики, тупые от природы, усугубленной техническим спиртом, молчали, мучительно и безрезультатно соображая.
— Да мы полы пришли помыть, — нашлась более сообразительная Любка.
О, она уже осознала, что битва за старушкину жилплощадь проиграна. С ментами лучше не шутить.
— Без вас вымоют, — раздался мужской голос со стороны кухни, — пошли вон!
Оттуда появился высокий мужик в гражданском костюме, но с откровенно ментовским выражением лица.
— Уходим, — тихо проговорил Любкин бойфренд, — уже ушли…
Захватчики исчезли с чужой территории гораздо быстрее, чем пришли. С тех пор они стали относиться к корреспонденту с осторожностью и почтением.
А мы — я, мой друг Витька и племянница Светка, сидели в маленькой комнате. Ключ от комнаты я держал в руке, не выпуская ни на секунду.
Я, жена и сын пять лет прожили на девяти метрах. И вот появилась еще одна — целых одиннадцать метров. Я чувствовал себя зарвавшимся олигархом, каким-нибудь Березовским. Да что там — самим Потаниным!
Предвидя ход событий в день похорон, я пригласил в гости свою племянницу, обязательно в служебной форме. Ну Витька Терехов, друг, служивший в газете Главного управления исполнения наказаний, мог и без формы — достаточно было роста. Моя коварная затея удалась — враги бежали.
На следующий день Сашка делал из конструктора трактор. Один металлический уголок отлетел в сторону. Сынок посмотрел на него и задумчиво произнес: «Вырвался из рук, как таракан».
Потом они ели с мамой арбуз. И Лиза, лукаво поглядывая на Сашу, загадала: «Сам алый, сахарный, кафтан зеленый бархатный, кто это?» Сашка думал-думал, потом ответил: «Ну, наверное, это трактор…»