А. Дюма. «Кавказ» (за полгода до сдачи в плен Шамиля).
Через несколько дней я нашел на своем столе конверт с приглашением на презентацию общественно-политического движения «Наше дело» в театре оперы и балета. При чем тут оперный? — подумал. Правда, я помнил, что олигарх неравнодушен к балету. Но это не наше дело — не мое, точнее.
Театр имени Чайковского сиял на двести процентов.
Две вещи совершенно поразили меня внутри оперного. Первая: можно было открыть любую дверь, даже с буквой «М» — и напороться на наряд милиции, с дубинками между колен. На всякий случай я заглянул в туалетную кабинку и вздрогнул — там тоже стоял милиционер. Правда, он уже застегивал ширинку. Кабинка, дубинка, ширинка — поэзия органов. Казалось, оперный зал оцеплен спецбатальоном телохранителей. Или — дело… Делохранителей! Хорошо звучит. Вторая вещь: из оперного зала вынесли все кресла! И поставили там ресторанные столы и стулья. Столы накрыли белыми скатертями, как снегом, по залу передвигались гарсоны в белых перчатках, с подносами.
Я сидел в ложе и аккуратно разрезал ножичком ананас. Ну конечно, думал я, какая свадьба без баяна, какой банкет без Асланьяна… На столах стояли бутылки с шампанским, водкой, виноградом, мясными блюдами. И конечно, с красными, белыми винами.
Да, господа, все было белым — это вам не черные отвалы Кизеловского угольного бассейна, рядом с которыми живут безработные шахтеры, ворующие по ночам цветной металл с железной дороги. Такое дело, господа, наше дело… Белое, как халаты ректора Пермской медицинской академии, главных врачей и других высокопоставленных медиков, входивших в Координационный совет движения «Наше дело». Белые дела — символ чистоты! Не уголовные, по которым идут голодные кизеловские шахтеры.
Я представил себе, что все кресла надо было вынести, внести столы, стулья, вынести, внести кресла обратно и расставить по рядам и номерам. Сколько же денег можно было передать на питание и одежду для пермских пацанов, нюхающих клей «Момент» в районе Центрального рынка?
Плюс плата за аренду, охрану, продукты, эстраду… Представьте, знаменитый Пермский театр оперы и балета имени Петра Чайковского на четыре часа был превращен в элитный кабак. А за спиной жрущего зала пел сам Газманов!
Жлобская идея… Вышел еще какой-то певец в футболке, на которой хорошо прочитывалась крупная надпись: LONDON. Я подумал: если первую букву перевернуть вверх ногами, то получится точнее.
— Он похож на Жириновского, — кивнула на сцену молодая особа, сидевшая напротив.
— Не оскорбляйте Жириновского, моего любимого артиста… Эх, поросеночек с чесноком.
Наш столик стоял прямо в ложе — ну что, вы поняли? Что это такое — дело нашей жизни? Нашей сладкой, как виноград, соленой, как черная икра… Конечно, меня хватило на один час. Но я успел выпить несколько бокалов сухого красного — назло врагам народа. Пью только красное, как старый революционер. Правда, потом надоело, налил водки, нормальной, пермской, не кавказской, не казанской какой-нибудь.
— Ваша профессия — журналист? — спросила сидевшая напротив меня молодая женщина со знакомым лицом.
— Нет, я — поэт! — гордо ответил я и высоко поднял голову, чтобы вертикально вбить в себя стопку прозрачной водки.
— Вы? Поэт? — она даже привстала.
— Да, — скромно ответил я, небрежно наливая себе еще. — Я — автор сентиментальных и других похабных стихотворений.
— Почему же вы так пьете? — изумилась она. — От тоски?
— Нет, от ее предчувствия…
Да вспомнил: встречал я эту женщину в редакции сельской газеты «Нива». Коллеги по-доброму называли ее «несжатой полоской».
— Меня звать Татьяной, — представилась она, — а вы, я вспомнила, Юрий Иванович, поэт-метафорист!
— Нет! — отверг я предположение неопытной женщины. — Я — карьерист и тайный маньерист!
— Ха-ха, — весело покачала она головой, — а что вы думаете о том, какой след оставила Пермь в великой русской литературе XX века? Вы же помните, здесь происходило действие романа Пастернака «Доктор Живаго»… Вам нравится «Мелодия Лары» Мориса Жарра? Великолепный фильм, не правда ли?
— Великая русская литература была не в двадцатом, а в девятнадцатом веке, — вежливо поправил я ее, — в двадцатом — не великая, но оставившая свой дактилоскопический след… С каждым веком все меньше великих русских имен!
Ну, девушка опять сказала свое «ха-ха». Казалось, она была не в себе, но по сравнению со мной столь молода, что я не стал считаться с этическим правилом.
— А сколько вам лет? — спросил я так, будто поинтересовался, который час.
— Мои лучшие годы уже прошли, — печально произнесла Татьяна, — на солдатских кроватях…
— Что-о? — откинулся я к спинке стула.
— Да, — подтвердила она кивком головы, — мой папа командовал ротой, поэтому детство прошло в казарме.
И тут мой взгляд упал вниз — в партер, где за одним из столиков я увидел представителя президента России Сергея Николаевича Зайкова. Чиновник сидел и аккуратно хлопал своими белыми длинными ладошками только что отзвучавшему певцу. Я вспомнил эти ладошки, разведенные в стороны, а потом сведенные в замок: «Ничего не поделаешь — война…»
Мое терпение было похоже на сон. Оно кончилось, когда Паша Алохин начал реализовать мечту о сцене и всенародной любви. После его косноязычной речи я решил покинуть благородное собрание. А может быть, меня тронула темная вера Алохина в правое дело и левые деньги. Конечно, я не знал точно, но предполагал, что где-то существует та самая граница, ниже которой человеку опускаться нельзя. Я искал ее на ощупь, держался зубами за воздух, а руками — за отлакированные локти перил.
Надо бы пережить это, а кто переживет? Если даже большие деньги не гарантируют безопасности настолько, что приходится ставить милицейские наряды за портьерами и в туалетных кабинках.
И только бесконечность Вселенной все еще дает нам какую-то сумрачную надежду.
Вскоре в одной из газет появилась корреспонденция под заголовком «Движение самых умных» — материал, конечно, заказной: над текстом стояла фотография, на которой Валя и Паша держались за руки, будто в детском саду.
Я чуть не заплакал от умиления… Валечка, ты прелесть моя, карамелька, ты слаще водки! Это было похоже на автобусную остановку под названием «Мичуринские сады шахтеров “Каменный цветок”».
Вообще, объявить себя умным — всё равно что назвать окружающих недоумками. Оксана и Валентина от всей души настраивали людей против Алохина. Знакомые сочувствовали мне, понимали, что я пошел в пиарщики от безысходности, а не потому, что мне эти женщины нравятся. Ну кому они могут понравиться, господи?
Я, поддатый, шел по улице и тихо скандировал: «Это не женщина, а бампер белорусского самосвала!» Я шел, покачивался и скандировал. И ни один мент меня не остановил. Потому что все были в туалетах оперного театра, на своих боевых постах.
Я вам кто — «психотерапэвт»? Помните, как произносил это Кашпировский? Я психоаналитик? Психиатр? Священник? Или собутыльник? Почему вы всегда едете ко мне? Как говорили раньше про социологов, поток негативной информации — один из губительных параметров профессии. Был я социологом. А теперь приобрел опасную профессию журналиста. Опасную для здоровья. И жизни.
Да кто к тебе едет? Ты сам всех ведешь, сучонок!
На следующее утро, умываясь на кухне под краном холодной водой, я услышал тихие шаги, а потом — нервно-паралитический голос соседки Людки.
— Ты хотя бы помнишь, кого вчера в гости к себе привел?
Я начал вытирать лицо полотенцем и думать, точнее, вспоминать: да, взял бутылку вина, какого-то мужика пригласил к себе выпить, кажется, из соседнего подъезда, мелкого и беззубого… Но при чем тут Людка — она разговаривает со мной только в силу крайней необходимости, а такие вопросы никогда мне не задает. Тут, похоже, повод имеется.
— Даже не помню, как звать его, — покачал я головой.
— Володя его звать, — тут же ответила Людка, — двадцать три года на зоне, вор… Его всё Балатово знает, кроме тебя.
— Ты серьезно? — изумился я.