— Всю военную жизнь я боялся бомбежки. Еще в самом начале попал в полевой госпиталь: палатки, несколько окопов. Налетели немецкие самолеты, начали бомбить — вечером… Улетели, оставив черную землю, будто вывороченную наизнанку, вспаханную, и такой же страх… Снаряды по звуку определял: иу-иу-иу — этот ушел, перелет, а этот твой — падает рядом: фур-фур-фур, как глухарь — значит ложись мгновенно, иначе разорвет… А тот, что недолет, не слышен. А бомб боялся… Когда село взяли, был приказ командира: отдохнуть, подремонтировать машины. Я видел: горело зерно в амбаре — синим пламенем, жалко было. И тут невысоко пошел немецкий бомбардировщик — примерно 150 метров. Командир полка, замполит и офицер-смершевец стояли метрах в восьмидесяти… Я схватил немецкий пулемет МГ-3442 с металлической лентой, кинул его на какую-то невысокую стенку и начал бить по самолету: бью-бью-бью — мимо-мимо-мимо! Потом один сослуживец рассказывал, замполит кричит: «Что Пьянков делает? Кто разрешил?»
Тогда указ Сталина был: без приказа не стрелять. Холодина, а я весь вспотел — не могу сбить. «Господи! Помоги!»… А Господь говорит: «Бей под хвост!» Как раз самолет пошел над танками. И я дал длинную очередь ему под хвост — загорелся! Вызывают к командиру, подбегаю: «Товарищ гвардии подполковник…» А Гуда, тоже подполковник, замполит, орет: «Приказ товарища Сталина нарушил, в трибунал его!» Не любил замполит меня, за язык, разговоры о Боге… «Я же сбил самолет!» — отвечаю, а сам наблюдаю за губами командира, читаю: «Хорошо, что сбил…»
Я слушал и запоминал рассказ воина великой империи.
Представление на орден за сбитый самолет замполит не подписал. Позднее еще на три ордена не подписал.
25 июля 1943 года полк прибыл на Курскую дугу, в район деревни Быковка. Была поставлена задача: совместно с 6-й воздушно-десантной дивизией 5-й гвардейской армии прорвать оборону противника.
Несколько часов шли танками по степи, все были как негры — только зубы сверкали. Танки расставили. Впереди, в пятистах метрах — враг, три линии обороны. Командовал полком Александр Евдокимович Калинин, подполковник, 28 лет, сибиряк, воевал еще в Финскую, два ордена Красного Знамени. В тот вечер, перед самой битвой, он погиб во время проведения рекогносцировки.
Подполковник Гуда, гнида, рвал и метал. Замполит, человек, который тяжелее члена ничего в руках не держал, запасник из Днепродзержинского обкома партии, туберкулезник, в бой никогда не ходил, только с наганом бегал по позициям, обещая всех расстрелять.
В тот вечер, после гибели командира полка, перед утром прорыва, он кричал на командира танка, у которого лопнула масляная трубка высокого давления: «В бой идти не хочешь? Враг народа!» Замкомандира полка по материальной части, инженер, встал: «Стреляй в меня! — говорит. — Утром у меня все танки пойдут!» Замполит дальше — к танку, где был командир взвода Виктор Коркин, парень из Челябинска. Тот не выдержал гуданиной атаки, выхватил пистолет и пустил замполиту пулю, — правда, в ногу. Кость не задело. Гуду на машину — и в тыл. Он сам испугался, а офицеры решили никому не докладывать. Впереди была страшная битва — потом видно будет…
Ни командира, ни замполита — в атаку полк шел обезглавленным.
В 5 часов утра 3 августа началась Белгородско-Харьковская операция на Курской дуге. С мощной артподготовки: 300 орудий и минометов на один километр фронта в течение трех часов уничтожали вражеские войска. Земля ходила ходуном, через час солнце исчезло за дымом, землей, пылью, поднявшейся в небо. Стало холодно. За двадцать минут до конца артподготовки подлетели и начали давать залпы «катюши». Рядом стояли другие реактивные установки — большей мощности, которые называли «андрюшами», снаряды по два с половиной метра длиной, со стокилограммовыми головками. За 15 минут до конца пошли Ил-2, летающие танки, которые, не разобравшись в дыму, начали бомбить своих. Это и был тот ад, о котором писано в библейских книгах. Слава богу, к этому времени по приказу Жукова на НП уже сидели авиасвязисты с рациями, которые быстро сумели исправить ошибку пилотов. Да и с земли давали сигнальные ракеты, что свои.
Сразу после артподготовки в атаку пошел танковый полк прорыва — 21 машина. Фронтом семьсот метров, уступами. Смертники — умри, но прорви оборону! КВ-2 весом шестьдесят тонн, толщина лобовой брони — шестьдесят пять миллиметров.
Прорвали линию! Василий Николаевич выскочил из броневика, в котором шел в атаку. Раций было мало. «Господи, помоги, Господи, помоги…» — молился он и бегал от танка к танку, указывая машинам маршруты движения. Это была его основная обязанность во время боя. Рядом с ним — радист Валька Туркин с рацией на спине.
В одну из машин угодил снаряд, но броню не пробил. Экипаж был живым, но командира, Диму Шелпакова, ранило осколками от смотровой щели — броней и триплексом — в лицо, порвало нос. Он выскочил, а тут как раз из дота вытаскивают немцев, перепуганных, ненормальных, седых. Дима выхватывает из-за голенища револьвер и, ясно, собирается перестрелять пленных. Пьянков едва успел схватить его.
«Ты видел воду в кипящем котле? Вот это и есть бой… Где свой, где чужой — не знаешь. За нами шли десантники, полковник на «пикапе» увязался за броневиком, пытался командовать мной. Я схватился с ним, ругань с матом».
Вторая линия была на расстоянии до километра. Когда прошли ее, бетонные дзоты, поступила команда — повернуть направо: «Пьянков, мать-перемать…» Команда была неожиданной. Накануне никто о возможном повороте не предупреждал. Пошли в сторону железной дороги, чтобы перекрыть ее — не дать отхода противнику со стороны Харькова. Потом после 12-часового боя ворвались в село Томаровка, где стояли девять брошенных «тигров» с работающими моторами и в пыли лежал труп командира 19-й танковой дивизии СС Шмидта — гусеница танка, на котором был Василий Пьянков, прошла рядом с мертвой головой генерала.
В прорыв вошли 1-я и 5-я гвардейские танковые армии. 7 августа полк уже участвовал в освобождении Белгорода, 10-го — города Богодухов, 23 августа — Харькова. Закончилась битва, длившаяся пятьдесят дней. Москва дважды салютовала победителям.
— Туловища кусками разлетались в стороны… В этой ситуации ты «чумеешь» — не думаешь о том, что в следующее мгновение сам можешь умереть. Полностью сосредоточен на том, что надо сделать. Становишься злым, сообразительным, быстрым. Сейчас вспоминаю себя будто со стороны — там было одно, а вижу другое… Сквозь время кажется — это не я бегу по полю, взлетающему вверх, а какой-то другой человек — меньшего роста, светло-серого цвета, с большим ключом для траков в руке, которым стучит по броне тех машин, где нет рации. За всю войну я пять раз слышал голос Бога. Помню, на одной переправе были — воронка меня прихватила, рядом с мельницей, и тянет вниз… Я уже воды нахлебался. Но успел подумать: «Господи, спаси меня!» — «Отдайся воронке…» — слышу в ответ. И очнулся на берегу, в полулежащем положении, опираясь на левый локоть, из меня выливается вода…
Помню, наступали, шли на Одессу. Я вышел на курган, чтобы разглядеть местность, а там — наблюдательный пункт армии. «Позовите танкиста!» — кричит генерал. Я подошел, смотрю — генерал-полковник Шарохин, который в 1943 году вывел свою 37-ю армию из окружения. За что его уважали — за всю войну ни одного человека не расстрелял. Я приветствовал генерала. Тот спросил, как дела: «Пройдете?» — «Пройдем!» — ответил я.
Через 25 лет в Кривом Роге состоялась встреча ветеранов… Оттуда меня направили в Москву с почетной миссией — проводить пожилого генерала, у которого вся грудь в золоте. Я зашел в купе вагона, а там Шарохин. Тогда генерал рассказал о судьбе Кочуры, который с винтовкой повел солдат в атаку. Погиб суровый полковник — из царских офицеров.
Потом я был ранен в последний раз… 7 мая 1945 года вышел из госпиталя, в Москве. А на другой день прорвался на Манежную площадь, поскольку на Красную пробиться уже было невозможно. Вечером, народу много, все целуют друг друга, в воздухе — портрет Сталина в огнях! И тут встретил однополчанина, поговорили, тот сказал, что Гуда лежит в туберкулезном отделении 1-го Московского мединститута. Я поехал. Замполит находился в отдельной палате, лежал на правом боку, на полотенце стекала кровь изо рта… Я зашел, Гуда увидел — заплакал: «Ой, дюже я тибе шкоды взробив…» Много, дескать, тебе плохого сделал. И дальше — просит прощения по-русски, слово не дает сказать. Я не выдержал, повернулся к нему боком — и отрубил рукой: «Да Бог тебя простит!» Через четыре часа Гуда умер.