Выяснилось, что у Котовой пятеро детей: троих она бросила в больнице, теперь они живут в детдомах, а двое — с ней.
Женщина, представительница органов социальной защиты, рассказывала: старший мальчик сбегал с последнего урока в школе, чтобы забрать младшего из садика. Братишки голодали, а мама пила, еблась и дралась. Органы соцзащиты добились, чтобы старший ребенок мог питаться хотя бы в школе.
Я внимательно рассматривал мамашу-убийцу, сидевшую за барьером. Было непохоже, чтоб это хлебало недоедало: статная, здоровая, красивая баба. Правда, с печатью обстоятельств на лице — в виде мешков под глазами. Когда она говорила — медленно и глухо, был заметен черный проем между зубами. А что, может быть, ей в бою выбили… Эта щербатость отпугивала, как дырка в черный барак, где она родилась, выросла и жила.
Свидетели утверждали: Котова била ногой сильно, расчетливо, точно. Но мне было понятно, что за яркой брутальностью убийцы скрывается глубоко деморализованная личность.
Алексей Мякишев, среднего роста и сложения, был ниже своей подруги — они сожительствовали. На внешней стороне руки, от запястья до локтя, виднелись многочисленные поперечные шрамы. Как объяснила Котова, Алексей наносил себе порезы сам — последний раз тогда, когда приревновал ее к соседу.
Возникало такое чувство, будто парень не понимал, о чем спрашивал его судья — он долго и мучительно вдумывался в смысл слов, отвечал вообще не то, путал имена и фамилии. Возможно, он пребывал в шоковом состоянии, вызванном публичным вниманием. Или разыгрывал недоумка? Ну, это вряд ли… У него под глазами тоже были мешки — от бессонницы и слез?
Я вздрогнул, когда прозвучало слово «Неволино». Оказалось, что Мякишев родом из этой деревни.
Я вырос в поселке Лагерь, лечился в деревне Неволино, служил на станции Решеты. Подозрительная биография, согласитесь. Кто скажет, что я не достоин федерального розыска? Но вот уже сорок лет, как меня никто не ищет. И этот мальчик родился в деревне Неволино, где школа-санаторий для туберкулезных детей, а сидеть будет, надо думать, на сибирской станции Решеты, где я охранял осужденных особого режима.
Этого мальчика мать бросила в малолетстве. Он попал в детдом, а когда вырос, нашел свою мать, жившую и пившую с каким-то мужиком в бараке. Мужик не был его отцом. Две сестры находились в детдомах, старший брат сидел в тюрьме. Теперь пришла очередь Алексея.
Парень вынужден был уехать в Пермь, где, понятно, оказался в рабочей общаге — притоне последней надежды. Здесь он и нашел свою Татьяну, которая была старше его лет на десять, ставшую, быть может, не столько любовницей, сколько суррогатом матери, от которой он по пьянке получал немного ласки, так не хватавшей ему в детстве.
Подсудимые, жертвы общества и паленой водки, не вызвали у меня ненависти. Было жалко людей, материал Божий, погубленный соотечественниками, соплеменниками, сокамерниками.
Я подумал: убийц надо отправлять не в тюрьму, где они обречены на психическую, а потом физическую смерть. Для этих людей может быть только один выход — какой-нибудь Центр гуманитарной реабилитации. Там они могли бы находиться под наблюдением специалистов, воспитывать детей и жить друг с другом, как мужчина и женщина, а не в извращенных формах тюремной любви. Там они должны быть лишены возможности убивать ближних — земляков по планете. Но я понимал: на создание достаточного количества таких центров надо столько денег, сколько тратится планетой на военное самоубийство, а правительства отказаться от тотальной, узаконенной конституцией крови не в состоянии. Эти двое — плата за еще большую кровь. Поэтому мораль здесь не имеет ни цены, ни смысла.
Возвращаясь из суда, я все думал, в каком из тех неволинских домов, которые я помнил, мог родиться будущий убийца. А может быть, я даже знал его мать, ведь мы играли с деревенскими ребятами в волейбол на спортплощадке возле полуразрушенной церкви.
Михаил Иванович Соколов, главный врач санатория, насаждал спортивные часы более, чем фармакологическое лечение. Я помню, как он пришел в наш восьмой класс, самый старший класс в школе, первый раз: в белом халате, с могучими плечами, руками и головой римского сенатора.
— Вы, ребята, не смотрите, что я врач, — сказал он приветливо и категорично, — я в этой деревне сильнее любого мужика…
Он с вызовом смотрел на нас сверху: кто, мол, сомневается, что я самый сильный в этой деревне?
— Я буду преподавать вам анатомию, очень сложный предмет. Да, такой сложный, что никто из вас выучить на «пятерку» его просто не сможет. На пятерки не рассчитывайте, поняли?
Мы смотрели на главного врача с восхищенным испугом. Мы уважали физическую силу, слышали об интеллекте — и только о самом главном, духовном опыте, не имели никакого представления.
— Я буду говорить с вами о строении человеческого тела и вести сеанс одновременной игры в шахматы на четырех досках. Желающие сразиться со мной пересаживаются на первые столы.
Михаил Иванович достал с полки четыре доски с лакированными деревянными фигурами.
О, этот человек вдохновлял — и я сразу дерзнул. К концу урока я не запомнил ни слова из того, о чем он рассказывал. Но выиграл партию. Вернее, мне так показалось, что выиграл. Два ученика победили, два проиграли. Михаил Иванович признал поражения с улыбкой великого полководца.
А сегодня я уверен, что ни о шахматах, ни об анатомии Михаил Иванович в тот час не думал. Он думал о другом.
В отрядах Хаттаба почти нет чеченцев, в основном афганцы, арабы из Ливана, Пакистана, Судана. Общая численность примерно 300 человек. По словам торговки, ваххабиты любят сладкое, и денег у них полно, платят долларами, а вот у боевиков Гелаева на дешевые сигареты не хватало, голодные, усталые все были. Еще деталь, отличающая хаттабовцев от масхадовских партизан: в отрядах Хаттаба не редкость телефоны спутниковой связи.
К простым чеченским боевикам хаттабовцы относятся с явным недоверием, считая их врагами Ислама. И большинство бойцов чеченских формирований говорит о Хаттабовцах с неуважением и неприязнью, называя их агентами ФСБ. Масхадов поддерживает связь в основном при помощи аудиозаписок. Чеченский лидер производит впечатление человека усталого, но не отчаявшегося.
«Общая газета», июнь 2000 года.
Леша Сиротенко в течение получаса опять рассказывал мне о делах из богатой, очень богатой, насыщенной зеленью жизни Павла Алохина. Об его уголовных возможностях, половой ориентации и комсомольско-африканском темпераменте.
Мы сидели с другом в кафешке и пили пиво. Я простил ему то, что он хотел меня задушить. Я думаю, он и сейчас хочет — и, наверное, не успокоится, пока не задушит. Мы прошли с Лешкой Крым-рым, сигаретный дым и Аркараим. Лешка говорил про меня так: «Это Сидоров, это Иванов, это Петров, а это Асланьян — ему все по файлу..» А что я говорил о нем, ни в этой, ни в другой книжке напечатать нельзя.
— Вот был я в Москве, — рассказывал я, напрашиваясь на героическую смерть, — гулял с одним товарищем по бульвару. Смотрим — мужик пьяный лежит. И к нему мент подходит. Берет его аккуратно под мышки и волоком перетаскивает на другую сторону улицы. Товарищ объясняет мне: там не его территория — другого мента… Такая вот ваша профессиональная этика.
— А ваша — лучше?
Мы как раз допили взятое в самом начале. Мне захотелось попробовать что-нибудь необычного — например, «Рифейского».
— К сожалению, нет, — ответил я другу скорбным голосом, — ты какое пиво будешь?
— Чтобы бутылка была чистой, а у бармена руки не напоминали землю… Человека надо лечить чистыми руками!
— А если «Рифейское»? Самое дешевое…
— Отчего нет… А вот если пиво станет стоить на десять рублей дороже, ты будешь пить его?
— Ну, тогда у бутылки дно должно быть золотое, — растерялся я.
— А я не стану… Перейду на водку. Тут я вспомнил, — сказала криворожская морда, — один умный человек заявил на пресс-конференции: «Журналистов надо любить, уважать, относиться к ним бережно — только благодаря журналистам я стал президентом Соединенных Штатов!»