— История с Гипнозом навела меня на мысль, что старший Соколов все же листал рукописи Бутовича. Там он и прочитал о Зените, орловце 1894 года рождения, из Лотаревского завода князей Вяземских. «Эта лошадь с первого взгляда на нее вызывала доверие…» Потом он нашел фотографии Зенита «в спортивном теле» и «в заводском теле».
Кстати, жеребцов от кобыл я начинаю различать с трехлетнего возраста, когда уже вполне выражается мужественность и женственность. А где мне было тренировать взгляд? На ипподроме они далеко от трибуны и все в доспехах — блиндерах, ногавках, в упряжи, а на выводках я бывал редко. Я думаю, Александр Васильевич поставил перед собой цель найти и купить лошадь с накоплениями крови Зенита. Представляешь, он отыскал Горлинку в каком-то российском хозяйстве, а потом дождался появления Гипноза. Это была победа его жизни. Знаю, воспитывали жеребенка внимательно и правильно. На дистанции Гипноз обходил всегда и всех. И даже как-то идеологически правильно — взял приз Конституции, на годовщину революции, после очередного партсъезда.
Сережа замолчал. Я смотрел на созвездие Большой Медведицы и тоже молчал — как в детстве, когда между мной и космосом еще ничего не было, кроме световых лет.
— И все-таки я не понимаю, — сказал я, — как это можно довести лошадь до нервного срыва…
— Через некоторое время после московской победы журнал «Коневодство и спорт» назвал Гипноза «непревзойденным». Это было напечатано в январе, а в феврале он начал проигрывать. Наездник Павел Егорович Андреев жаловался Соколову, даже плакал: «Поговорите с дирекцией ипподрома, любимчики начальства говорят ему: «Запишите Гипноза с тем, с другим, с метисом, пусть нахлебается». Столичные суки объявили тайную войну рысаку… По человеческим меркам ему исполнилось двадцать пять лет. Ему бы после первых побед, в какой-нибудь голубой бухте очутиться, на морских жучков посмотреть, испачкать свой мягкий нос в мокром песке, ткнуться в какое-нибудь растение. Вместо этого его, уставшего, повезли на соревнования в Германию, оттуда — в Швецию, в вагоне с надписью «живность». Там с неделю простоял в карантине, а потом сразу был брошен в призовой бой. На ристалище в городе Эребра он бежал со стандартбредными «американцами» и метисами — компанией, крепкой по грудной клетке и тканям, хлыстолюбивой. По какому-то космическому совпадению приз разыгрывался 27 мая, в день рождения Гипноза. Когда он помчался в компании этих киборгов, то только прием его был как всегда удачен. Потом навалилось сумасшествие. Компания оттерла его в третье колесо — в результате вышли лишние метры. Скорость так возросла, что воздуха не хватало, дыхание остановилось на фазе вдоха, ум и память его пропали. Передние ноги не выдержали натиска и поскакали. Он испугался. Что еще мог вспомнить — вспомнил, но дистанцию закончил последним в полной панике.
Москвичи, сучки, добились своего — уничтожили победителя.
После этого Гипноз и сошел с ума. На грудь ему стали надевать кожаный фартук. Поскольку в бешенстве себя грыз, свою шкуру, как талант, который хотел уничтожить. Соколов говорил мне, что причина нервного сотрясения не в уязвленном тщеславии лошади, как это можно было бы предположить, не в каком-нибудь вирусе. Дело в том, что Гипноз поверил человеку безоглядно, а потом так же безоглядно бежал от него. Столичные бандиты решили сделать из него записного рыска и не дали отдыха. А дети Гипноза были добронравными.
На пермском ипподроме его выхаживали, проминали лучшие наездники, но себя он уже не вспомнил. Личный рекорд — 2.06 был показан отдельно, на время — так наступила пора, которая должна была стать самой скоростной в жизни рысака. Жил он долго, умер, конечно, не на мясокомбинате, а своей смертью — пал, как говорится. В этом слове я чувствую не небрежение к животному, а дань эпосу.
Мы возвращались в Пермь среди зеленых полей и золотых куполов церквей. Я мысленно благодарил экумениста Пьянкова и думал о том, что противостояние мира и личности неизбежно, как существование самой Вселенной, а формула счастья — это всего лишь правильная формулировка, выраженная на доступном тебе языке.
МОЛИТВЫ ЛЕКАРЯ СУРЕНА
Рядовой Попов увидел, как по дороге пошли легковые машины, в которых сидели чеченцы с оружием и черными повязками на лицах, в темных очках. Колонна беспрепятственно, нагло, не спеша миновала блокпост внутренних войск МВД России. Солдаты дивизии имени Дзержинского наблюдали за боевиками из окопов, так и не получив от командира роты никакого приказа.
Но более всего они были изумлены и унижены глумливой демонстрацией: на крышах трех автомашин по одному сидели российские солдаты в разорванных формах, в крови. То ли избитые, то ли раненые…
Ни до, ни после никто не объяснил нашим ребятам, что происходит. Почему это в России так делается.
Владимир Попов вернулся в городок Нытву с Северного Кавказа. Михаил Лермонтов, тоже прошедший Чечню, написал: «Ты расскажи всю правду ей, Пустого сердца не жалей, Пускай она поплачет — Ей ничего не значит».
— Вообще, я и сейчас плохо представляю, в какой стороне от нашего блокпоста находился Грозный, — неожиданно признался мне Володя, — да и с памятью становится все хуже и хуже. Помню, что однажды проезжал куда-то генерал Лебедь и сопровождающие его, на шести джипах.
В другой раз — Володя, наверное, уже никогда этого не забудет — прошел наш батальон на бронетранспортерах. Скрылся за лесом, и было слышно, как там начался бой. Через полчаса колонна вернулась: такого количества убитых и раненых Володя Попов больше никогда не видел — тридцать человек плавали в собственной крови. Кто без ноги, кто без руки…
Потом случилось так. Володя находился в окопе. И вдруг видит: впереди три чеченских боевика убивают человека. Сначала они стреляли, а потом склонились над упавшим, чтобы перерезать ему горло. Володя закричал, вскочил и побежал. Было темно — он остановился, пытаясь понять, в каком месте находится. На блокпосту ли? Все перевернулось в голове… И тут рассмотрел железобетонный столб электропередачи: дома! У себя дома! В Нытве…
Приснилось. Он подошел к опоре и взялся за нее обеими руками, будто сбрасывая излишки температуры, остывая от ночного кошмара. Оглянулся — на крыльце стояла Галина… Испугалась, наверное: муж разговаривает во сне, кричит. Как объяснить ей все это? Как будто сны возмещают утрату памяти.
— И мне плевать, в какой стороне Грозный, Москва и дивизия Дзержинского! Я хочу жить с женой и детьми на берегу тихой речки. И ничего не хочу помнить…
Когда Володя Попов попал в дивизию имени Дзержинского, первую неделю его никто не трогал. А потом подошел один, протянул свою форму: «Постираешь и пришьешь эти шевроны!»
У Володи крупные черты лица. И медленный взгляд человека, находящегося под постоянным внутренним напряжением. Можно представить себе, как он смотрит исподлобья… В тяжелую минуту.
— Тебе надо, ты и пришивай, — ответил он, — а будешь настаивать — табуретка прилетит. Или тумбочка.
И взгляда своего не отвел. И позднее не отводил. Через год Попова отправили в Чечню с тремя такими же поперечными пацанами, бывшими в роте не на лучшем счету.
Чужую смерть видел, и своя рядом прошла, только волосы пошевелила, как сквозняком. Потом откопал в земле две автоматных пули, между которыми, можно считать, боком прошел.
Все забыть, остыть, погрузиться в работу, будто в речную прохладную воду. До армии был слесарем-ремонтником. «Место занято!» — ответили ему, когда вернулся. Пошел на завод «Металлист», там извинились: «Будет набор — позвоним». И на комбинате строительных конструкций не приняли.
Только госпиталь не отказал двадцатидвухлетнему ветерану. Вернулся домой, зашел к бабушке. А та говорит: «Галина была только что!» Он побежал. Но не догнал. Направился к отцу — и увидел, что она купается рядом с домом, в речке. Смеется. Поднимается из воды в солнечных лучах и идет навстречу ему…
Так и проснулся с улыбкой на губах. Перед поездкой Володи в госпиталь они расстались. Как объяснить ей все это? Написал письмо, попытался сказать что-то, просил, чтобы ждала.