Последние пятьдесят лет на Россию никто не нападал, но слово «война» в названии госпиталя начало как-то незаметно писаться во множественном числе. И ветераны становятся все моложе.
Когда Димухаметов возвратился в родной Гремячинск, радость была беспредельной, как грядущая жизнь: живой, здоровый, полный сил! Служба позади, и столько повидал, что и бояться больше нечего и некого.
Потом заметил, что никак не может привыкнуть к мирной дороге: в машине или в автобусе ехал — все по сторонам смотрел.
А когда решил вернуться в шахту, медкомиссия выявила последствия легкой контузии, полученной у Кабула. Под землю его не взяли. Странно, в Афгане туда брали любых, и навсегда.
С каждым годом слух становится все хуже и хуже. Как будто война, возмещая прошлое, стремилась окружить его тишиной. И делала это по-прежнему жестоко, не вовремя, не спрашивая согласия.
— Один афганец дал мне сигаретку, я затянулся и вернул ее обратно, когда понял, что она с наркотиком. В Кабуле мы не пили, травку не курили, знали, что каждую секунду могут поднять по боевой.
А дома меня встретили как героя — в каждом доме стакан наливали, угощали от чистого сердца, конечно. Но я так втянулся, что до 28 лет остановиться не мог. Может быть, поэтому до сих пор не женился. Живу с родителями.
Он все время пытается забыть войну, да она помнит о нем: возвращается в нечаянных ассоциациях, справедливых обидах и навязчивой тишине. А в соседней области живет Николай Неволин, оставивший свои глаза в Афганистане. Россию ему уже никогда не увидеть. Как мать, жену и собственных детей, если будут, конечно.
Я подходил к дому со стороны троллейбусной остановки. У подъезда и дальше, в сторону автомобильного выезда из микрорайона, лежали хвойные ветки. Из разговора теток, стоявших у дверей, понял, что умер Толик-алкоголик, отравился спиртосодержащей жидкостью для мойки стекол. Я честно пожалел его мать. На лавочке у соседнего подъезда сидели молодые наркоманы, курили, ждали своей очереди.
В городе, где убивали поэтов, тараканов было в тысячи раз больше, чем нас. Они быстрее, чем мы, добирались до тарелки на столе. А если опаздывали, то выхватывали из рук последний кусок хлеба. Сашка отпихивал их ногой. Поэтому мы с женой решили сделать основательный ремонт в комнатах, тотально применив химическое оружие.
В редакции я узнал, что Синод Русской православной церкви канонизировал отца Николая, священника церкви Пророка Ильи, которого репрессировали в 1930 году. Я помнил, что храм в поселке Ильинский, построенный в 1775 году, стоял полуразрушенный. Но не ведал, какая участь постигла самого священника — Николая Михайловича Гашева, деда Бориса Гашева, поэта, убитого 1 мая 2000 года в Перми.
Приехал Женя Матвеев. Рассказал о своей поездке в Финляндию на международные соревнования по пожарному спорту. Их сопровождали спонсоры, один из которых, Петр Каменев, напился и начал раздавать иностранцам четвертные билеты со своим автографом. Галина, жена Жени, извинилась за Петра на английском — перед сидевшим напротив французским тренером. «Ничего, — ответил тот, — я поездил по свету, всяких недоумков встречал».
Петр Каменев — бывший журналист, костяная голова и немного рецепторов на языке.
Может быть, мы судим о кавказцах по бандитам и спекулянтам, как европейцы о нас — по новым русским и старым коммунистам? Господи, несть им числа. Они поражены чесоткой первобытного тщеславия. Они работали в ГАИ за чашку риса. Теперь они рисуют иероглифы в правительстве РФ или Госдуме, чаруя местных дам китайской грамотой. Господи, не суди нас по этому быдлу, прорвавшемуся к праву банковской подписи, четвертным билетам и розовой туалетной бумаге со стихами столичных метафористов: «Не давай поцелуй без любви…» Они без любви и не берут, просто насилуют.
Я думал о том, что пермяки относятся к племенам угров, а те в древности были составной частью неволинцев. Значит, за речкой в Неволино жили мои предки по материнской линии.
Потом я спал, мне снился трехэтажный купеческий особняк на берегу речки с нежным женским именем Ирень, в котором зашифрованы запах сирени, голос Инессы и долина неволинской археологической культуры, куда сквозь утренний туман вел длинный висячий мост над водой. На мосту, вцепившись в перила руками, стояла моя мама, боялась двинуться дальше… «Мама, иди! Иди, мама, не бойся!» — кричал я ей с другого берега, когда мы с отцом уже перешли мост и с улыбками ждали ее, чтобы миновать долину и добраться до железнодорожной станции.
Эту господствующую высоту душманы сдали почти без боя. И только утром десантники поняли, что остались совсем без воды. А жара стояла плюс 50 градусов. Олег Виноградов подошел к командиру взвода: «Что делать?» И лейтенант уже прикидывал выходы. «Возьми сапера и шесть человек. Двадцать минут — и вода здесь!» — приказал он.
Собрали пустые фляжки. Взяли двенадцатилитровые резервуары в ранцах. И направились к горной речке.
— Оставайся! — крикнул лейтенант саперу Кирилкину.
Потом они прикинули, что стрельба продолжалась не более двух минут. Если не меньше. Сначала раздались два гранатометных взрыва, а затем послышались автоматные очереди.
И еще шесть человек бросились вниз по тропе, в том числе и сапер. Метров через сто натолкнулись на своих товарищей, расстрелянных, как стало ясно, из кустов — практически в упор. У двоих было перерезано горло, видимо, душманы добивали раненых: кого пулей, кого ножом. Командир позднее объяснил: действовали профессионалы, возможно, арабские наемники, которых позднее Кирилкин не раз разглядывал в бинокль.
Они знали, что у десантников должна была кончиться вода — и ждали на единственной тропе, ведущей к горной речке…
Мы сидели с Володей Кирилкиным на лавочке в тени госпитального здания. А над нами висела малахитовая, нежная свежесть соснового бора. Я никогда не был там — как представить мне пекло афганских гор, разогретых от солнца и динамита?
Наступила пауза.
— Не могу говорить, — тихо произнес Володя и отвернулся.
И тут я заметил, как задрожала в его руке тонкая сигаретка.
…Душманы сделали свое дело — и ушли. А ребята из разведроты отдельного гвардейского парашютно-десантного полка потащили убитых товарищей вверх — волоком, за ноги, на четвереньках, чтобы не подставить себя под пули.
Вскоре противник начал атаку на высоту, а наша авиация — бомбежку, превратившую горную местность в непроглядный пыльный ад.
Силы были неравные, командир полка приказал по рации отойти вниз.
Командир — тот самый офицер-десантник, который в фильме «Черная акула» сыграл главную роль. Вот он и был командиром этого полка — Валерий Востротин. Сегодня он уже генерал.
Одеяла, спальники и рюкзаки пришлось бросить («У меня военный билет в вещмешке остался, в хэбэ — я в тот день в «зеленке» был, в защитной форме…»). Отступали в бронежилетах, касках, с оружием и боеприпасами. Раненых продолжали тащить волоком на плащ-палатках, которые вскоре изорвались о камни. Как и форма на убитых. И кожа убитых, тащившаяся за трупами страшными кусками.
Череп Олега Виноградова, вскрытый осколком наполовину, был забит месивом из остатков мозга и горячей земли.
Когда добрались до своих, обессиленных ребят стали поить водой и кормить.
— А я есть не смог, — сказал Володя, помолчал и, затянувшись сигаретным дымом, добавил: — Это был самый конкретный месяц в моей жизни.
Через несколько дней после первого в жизни боя Кирилкина контузило — рядом с бруствером одиночного окопа рванул реактивный снаряд. Очнулся — почувствовал, что трясут: «Кирилыч! Кирилыч!»