Еще в комнате висел портрет маминого папы — Ивана Федоровича, который погиб в одном из бесчисленных боев во время Великолукской операции. Там на каждом километре легло по полку наших солдат. Поэтому там других могил, кроме братских, нет.
Похоронка была послана из Калининской области. Сережа с матерью сделали запрос в архив Министерства обороны, откуда пришло подтверждение: да, это Калининская область.
Мама сказала, что поедет искать место захоронения отца. Сережа сразу начал собираться в дорогу — и речи быть не могло, что она поедет одна. Сейчас он лежал, отдыхал перед поездкой — поезд отходил в середине дня.
Сережа знал, что Иван Федорович перед войной окончил Орловскую школу милиции. Партия готовила молодых чекистов — для завоевания мира. Орловские рысаки, двуглавый имперский орел… И вот — орловская школа милиции.
22 июня 1941 года Иван Федорович был в дороге — ехал с молодой женой навестить мать в Карагайский район Пермской области. Не доехал, развернулся и пошел на запад. Служил в охране — сопровождал на фронт штрафные батальоны. Однажды резко возразил против того, что офицеры воруют с продовольственных складов. Вскоре Ивана Федоровича обвинили в том, что это из-за него один зэк в дороге сбежал. Так он стал офицером штрафбата. А потом были Великие Луки…
Под невыносимое звучание марша «Прощание славянки» фирменный состав «Кама» тронулся в сторону Москвы.
Сережа лежал и вспоминал свой последний разговор с Надеждой Николаевной Гашевой. Он уже догадался: самое ценное, что случается в гуманитарном образовании — это абсолютное чувство вкуса, которое достается только самым честным. Она знала Астафьева, Решетова и Давыдычева, готовила к изданию произведения классиков и могла на глаз определить художественный вес текста. Потому что всегда шла до конца в своем стремлении к художественной точности.
Надежда Николаевна сказала Сереже, что в племенных книгах Пермского конезавода обнаружена запись о том, что в 1927 году была куплена кобыла Светлана — на Прилепском заводе. «Скорее всего, именно тогда они и познакомились — Бутович и Лямин, — заметила она, — а чуть позднее, в тюремных записках, Яков Иванович назовет Лямина молодым, дельным и перспективным коннозаводчиком. Такими вот, казалось бы, невероятными путями идет сохранение реальной человеческой истории. А иначе как ее сохранить — реальную? Взять того же Муралова, наркома земледелия. Это он, Александр Иванович, большевик, руководил похоронами Ленина. При советской власти, рассказывала Надежда Николаевна, из поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин» изымались две строки с упоминанием фамилии человека, который во время Гражданской войны командовал Московским укрепрайоном, а потом помогал Бутовичу сохранять орловского рыска. Вот это упоминание — о похоронах вождя:
«Но вот издалёка, оттуда, из алого, в мороз, в караул умолкнувший наш, чей-то голос, кажется, Муралова — “Шагом марш!”».
Почему строки изымались? Потому что 30 октября 1937 года Александр Иванович Муралов был расстрелян как враг народа.
Сколько ни изымай, реальная история все равно сохранится, тонкой нитью породной крови. Имена возродятся, книги откроются, могилы найдутся. Пусть через миллиард лет — все вернутся петлей неизбывного времени, займут свои законные места.
В 10-й тетради Бутовича, в записи, сделанной 12 февраля 1929 года в Тульской тюрьме, Надежда Николаевна нашла рассказ о дочери Скворки — Светлане, которая «родилась в 1919 году, во время жесточайшей голодовки и полной разрухи. Скворка была очень худа и истощена».
Потом было так: «Андрей Иванович Руденко умолял хоть чем-нибудь ее подкормить. Увы, «подкормить» было нечем… Положение усугублялось тем, что кобыле было 22 года. Наконец Скворка благополучно ожеребилась. Она дала очень крупную и очень длинную красно-рыжую кобылку. Кобылка отличалась исключительной женственностью, чрезвычайной породностью, имела превосходную спину и была дельна. Она была замечательна, но ее ждала тяжелая судьба. Недели через две выяснилось, что у Скворки из-за скудного питания почти нет молока. Жеребенок стал хиреть, болеть и чахнуть. Жаль было смотреть, как потускнела у него шерсть, а потом поблек глаз. Жеребенок исхудал, опустил головку и медленно умирал. Ничего не может быть страшнее, чем видеть страдания детей, а также мучения лошадей, особенно жеребят… К счастью, дело шло к весне, и едва зазеленела травка, мы выпустили Скворку в рощу, а потом на бугры. Этим был спасен от голодной смерти жеребенок. Само собой разумеется, что ни о подкормке овсом, ни о правильном питании матери не могло быть и речи. Дочь Скворки Светлана боролась за жизнь героически, но была худа до такой степени, что мне казалось, она не выдержит отъема и погибнет. Летом, как все слабые жеребята, она болела, и хотя сумела болезнь победить, но вышла из нее еще более истрепанной. Здоровье у кобылки было, однако, железное: она переборола и вторую тяжелую зиму, а летом на травке кое-как отошла. Полуторницей и двухлеткой она тоже недоедала, но голодала все же меньше. И вот, несмотря на такое «воспитание», к трем годам Светлана стала крупна и дельна, превратилась в ценную лошадь. На призовой конюшне в Ленинграде, где насчет кормов тоже было не густо, она окончательно сформировалась. Только западина у глаза, некоторая недоразвитость и выражение глаз говорят о том, что она перенесла. Голова у Светланы очень интересная, с характерной лысиной, линия верха хороша, шея тоже, но круп мог бы быть и подлиннее. Постав ног у нее замечательный, но имеется сырость в скакательных суставах. Кобылка глубока и очень просторна. В ней много типа, и даже по прежним временам она была бы замечена в Прилепском табуне маток. Я очень ценил Светлану, главным образом, конечно, за происхождение, но также за массу, тип, вес и костяк. Это была «старинная» кобыла…
Светлана была продана Пермскому государственному конезаводу».
Сережа Бородулин вспомнил: в 1944 году в московском госпитале Арсений Тарковский написал: «Я снова пойду под Великие Луки, чтоб снова мне смертные муки принять…» В столице Сережа с матерью сделали пересадку и через четыре часа были в Твери, где замок висел на каждой двери. Новосокольники? На вокзале им сказали, что такого населенного пункта у них просто нет. Мать с сыном пошли в областную администрацию. Была пятница, и последний чиновник уже собирался свалить на дачу, но Сережа начал быстро и жалобно просить его: «Мы издалека приехали, помогите, у нас тут такие дела…» Это «издалека» убедило человека — он достал какие-то карты, расстелил их на столе, начал рассматривать. На похоронке в обратном адресе было: г. Новосокольники, озеро Кислое. Чиновник куда-то позвонил и выяснил, что после войны эту территорию отрезали и передали соседней области — Псковской.
Сережа с матерью поездом, а потом автобусом добрались до Новосокольников, далее — до озера. По пути попались три братские могилы, но Фаина Ивановна, в девичестве Дьякова, упорно искала ту, что к озеру ближе других.
Нашли обелиск — белую пирамиду, без фамилий, постояли, мама сказала: «Я чувствую, что папа похоронен здесь».
Сурен Григор начал приходить ко мне на работу в конце дня — высокий, веселый, подвижный, шарнирный, обаятельный, как французский шансонье.
Мы долго смеялись с ним над поразительным совпадением: и у него, и у меня были совершенно одинаковые куртки из плащевой ткани, которые купили на Центральном рынке Перми практически в одно время, по одной цене — триста рублей. Но на рынке сотни разных курток! Если не тысячи… Только моя куртка была серой, а его имела темно-сиреневый оттенок. Куртки — как пароль.
Я читал: короткие тексты, без рифмы, с какими-то неопределенными выражениями, выпадавшими за пределы стилистического ряда.
— Это подстрочники, — объяснял он мне.
Я понимал, что это подстрочники, но как из них сделать стихи? Каждая строчка пишется в тишине, ночью, с закрытыми глазами, по нескольку часов, или появляется неожиданно, будто пучок солнечной энергии.
Мы пили с Суреном кофе, вчитывались в рукописные строчки и пытались создать русский вариант стиля, который он удачно демонстрировал в лучших своих переводах, сделанных еще в Армении, в отряде боевиков.