Да, почему он не очень вспоминал о войне? Ответ я нашел в его стихах, которые пришлись уже на конец рукописи: «Самоотверженных будут обвинять. Справедливость будет спровоцирована. Правду нам продадут, а за душу нашу будем платить после смерти».
— Мы с тобой рождены после войны — плоды победы, — сказал он мне с улыбкой, — мы — дети победителей. В XX веке у нас была только одна Победа. Анаши победы не стали общими, каждый бьется за себя…
Он говорил, что на стене знаменитого Ереванского аэропорта Звартноц в последнее время то и дело появляется надпись: «Последний уезжающий, выключи свет!» Надписи то и дело стирают — наверное, представители власти.
— Почему это миллион армян вдруг схлынул в Россию?
— Есть версии, — отвечал он, — потому, что полторы тысячи лет вассальной зависимости лишили армян созидательного самосознания; потому что к власти, как только Армения обрела независимость, пришли неконструктивные силы; потому что нация настолько стара, что процесс утраты нравственности и самостоятельности стал необратимым; многие оставили родину. Бросили, как мать в деревне. В сегодняшней Армении на приличном уровне живет лишь горстка богачей. Нация распадается. Почти как у вас, но русские так не разбегаются… По крайней мере — не так стремительно разбегаются.
Я смотрел на Сурена Григора: чистой горной воды пассионарий — родину не оставил. Его разговоры об эмиграции похожи на окопную блажь воина.
И потом я как-то волей-неволей пришел к мысли, что для меня Армения — это мой отец, никогда не видевший Арарата, и этот поэт — Сурен Григор, гонец с исторической родины.
Вечером мы разговаривали с женой.
— Зарплату все еще не дали?
— Нет.
— Сам виноват — нашел где работать.
— У меня творческий кризис!
— Знаю. Этот кризис называется запоем.
— Если бы не ты, со мной все было бы нормально. А если бы не я, то уже давно стал бы президентом…
— Фонда милосердия…
— Великий армянский поэт Сурен Григор так не считает!
— Что, нашелся человек, который тебя не обманул?
— Да. Потому что ничего не обещал.
— Ты не сомневаешься в нем?
— Нет потребности — верить или сомневаться.
— Ты всегда идеализируешь людей — вспомни, как ты с этим чеченцем обманулся!
— Зато своих не идеализировал. И не обманулся…
— Кого ты имеешь в виду?
— Того, с кем водку пил…
— Ты вчера обещал привести в гости Сурена. Почему не привел? Ремонт мы закончили, я тут столько наготовила…
— Но ведь поздно уже!
— Ну и что?
Я примчался к Сурену в гостиницу с сыном, в 12 часов ночи; он тут же собрался, и мы поехали ко мне, чтобы просидеть за столом до пяти утра.
Похоже, армянского поэта ничто не могло остановить, настолько был легок на подъем и бег.
И он столько видел, что боялся рассказывать.
Ночью читал нам стихи: «Я — хлеб кровавый, я подан на стол моей свадьбы. Прожитая жизнь?.. Мертвые и раненые мечты я вывел с поля боя. Окопы. Окопы. Сумасшествие родных дней — я скучаю по вам, как по дому отцовскому. Но много дней я оставил в магазине автомата — не стреляя…»
Что это — сбереженные дни своей жизни? Или это дни, которые он подарил вражеским солдатам, когда мог убить, но не сделал этого? Может быть, речь идет о сверхобщности человеческого существования?
Мы вышли на кухню покурить, зашла соседка и стала мыть посуду.
— Добрый вечер, — поклонился Сурен.
В ответ — молчание. Соседка была холодная и молчаливая, как свежемороженая рыба.
— Почему она не ответила мне? — тихо спросил Сурен.
— Несчастная женщина… Она родилась в коммуналке и, возможно, умрет в ней, как и ее мать. Она с нами тоже не здоровается — никогда… Усталый человек, который создает себе иллюзию безлюдья. Понял?
Сурен печально покачал головой.
Потом он всю ночь рассказывал нам про свою родину и свою войну. Показал фотографию сестры: молодая гладкая армянка в облегающем платье шафранового цвета стояла с дыней в руке на фоне машины зеленого цвета, справа виднелся краешек синей речки или озера… О Господи, какой-то невыразимо далекий мир моей исторической родины!
Юрист по образованию, поэт и лекарь — по призванию, Сурен своими руками сделал операцию боевику в горах и спас раненую ногу. Я читал стихи Сурена и вспоминал его рассказ о том, как он оберегал свой отряд от голода и болезней, готовя целебный напиток из лесных орехов, корня солодки и репейника. И сам писал, что «лекарство лечащего — только молитва». Но не «мольба». Поэтому самое главное его лекарство — стихи для той птицы, чьи крылья — Библия и Коран.
— Потом мы пошли с другом на охоту, далеко в горы… Убили кабана килограммов на сто пятьдесят. Сидели на траве, под скалой, у водопада — вода там холодная-холодная, чистая-чистая, сладкая-сладкая! Был у нас хлеб, сыр, копченое мясо, все это засыпали сверху зеленью… А водку запивали водой, сладкой-сладкой.
Доставка оружия на вертолете в Карабах, операции без наркоза, жестокий плен, аэропорты, гостиницы, переговорные пункты, издание книг и съемки фильма в Сирии — он вел походную жизнь солдата.
Наконец-то я пил с человеком, которому действительно завидовал, — его волшебному, мистическому стилю жизни.
На следующий день мы опять допоздна занимались переводом его текстов на русский язык. Сурену надо было идти в гостиницу, а мне — ехать домой. Поэтому мы сели на один маршрут.
«Вам канары, казино и рестораны, а в Чечне идет война», — доносился из динамика водительского приемника голос певицы Лизы Умаровой.
Впереди женщина-контролер подошла к мужчине. Я уже успел рассмотреть его. Видно, что поддатый, невысокого роста, лет сорока пяти — мой ровесник, поэтому я узнал его, современника. Волосы крашеные, плащ из кожзаменителя, брюки в клеточку, туфли на высоком каблуке. Похоже, что после семидесятых пацану так и не удалось переодеться. «Роллинг Стоунз», триппер, алкоголизм, все дела, май бэби…
— Ваш билет, проездной?
— Да я на следующей остановке сойду, — ответил он тихим голосом.
— Бери билет! — неожиданно взорвалась контролерша, как все женщины, ненавидевшая неудачников.
— Эх ты, а еще кольцо на руке, — к чему-то ирреальному вздохнул мужик.
— Да? А у тебя вон зубы золотые! — в той же стилистике ответила бабенция.
— Всего один, — процедил тот. — Я тебе что, его вырву?
Обычно я улыбался, слушая троллейбусные склоки. А тут мне стало стыдно за великую родину.
— Красавица, — неожиданно громко произнес Сурен и улыбнулся женщине, держа в руке развернутую сторублевку, — он едет с нами — мы платим.
Выходя из троллейбуса на остановке «Гознак», мужчина обернулся в нашу сторону и поблагодарил кивком головы. На расстоянии нескольких метров от нас день и ночь работала фабрика, печатавшая миллиарды денег. Мы были совсем рядом…
Вышли из троллейбуса на пересечении прямых, разводящих нас в стороны, на следующей остановке — «9-го Мая».
— Хорошая остановка, мы — дети победителей! — поднял Сурен вверх указательный палец.
Купили в киоске четыре бутылки «Рифейского» пива. На лавочке, у которой не было спинки, сели лицом друг к другу, оседлав ее, как наездники. Слева темнела сосновая стена леса, справа горели светляки города.
Прикуривая, я зажег спичку и мельком прочитал нацарапанное на стене: «KLEVER КЛЕВЫЙ»…
Мы пили «Рифейское» из горлышек, курили коричневые армянские сигареты «Ахтамар» и разговаривали о жизни и смерти.
— Ты знаешь, у меня есть стихотворение на армянском — о таких, как ты…
— О каких — «таких»?
— О тех, которые родились в других странах, чужих городах, кто думает, говорит и пишет не на древнем языке своей крови, о парнях, что никогда не видели своей исторической родины…
— Моя Родина, Сурен, — это Рифейские горы, — ответил я и сделал длинный глоток одноименного напитка. — Армения — это кавказская сказка, которую передают из уст в уста поколения эмигрантов. А родину предков не видел даже мой отец. Он говорил мне о глиняных домах Трапезунда, о пыли и крови резни, в которой погибли его сводные братья и первая жена деда, пел песни армянских боевиков, рассказывал о монастырях, названия которых уже не помнил…