Он улетел, оставив на память свое стихотворение о гибели русского поэта Николая Бурашникова:
«Это не заговор, не дуэль, не приказ, это категорический отказ подчиняться законам нашего бытия. Я, потерявший надежды, вижу: этот мир — печь, которая уже погасла…».
Я лежал и читал его стихи: «Жизнь эта измеряется страданиями невинно осужденного… О тысячелетия — значит, философы качали воду?»
Вот она — поэтика мироздания, мистический дух верлибра. В каждом тексте он создавал новую ритмику. Он доказал, что слово было не только в начале, но и в конце.
О Господи, сколько можно читать! Помню, мама мне в детстве твердила: «Ты много не читай! Говорят, один парень на Бараньем Логу читал-читал и с ума сошел…» Я слушал ее, сидя за столом, кусал хлеб, хлебал суп — и читал, читал, читал проклятую книгу, стоявшую передо мной между тарелкой и кастрюлей.
Сурен Григор вернулся в Армению. Почему он вернулся? Потому что это он когда-то написал: «Я всегда жил в нашем старом доме. Нашей задымленной лампой я осветил мир. Я долго, очень долго искал окна нашего дома. В моей колыбели я качал небо. И в сердцах моих братьев и сестер я нашел свою дорогу, ведущую к дому». Потому что у него там родительский дом в деревне, у города Кафана, сын и дочка.
Есть такой эффект: стихи автора могут быть печальными, а сам он — счастливым человеком. Может быть, потому, что нашел дорогу к своему дому. Единственный армянский адрес, который я решил записать и когда-нибудь найти, — это ереванская квартира Сурена. Потому что решил: когда-нибудь я приеду к нему с детьми, чтобы показать им родину наших предков.
Потом опять шла война. Ночью я вспомнил о родном селе Ахмеда Дадаева. Вышел в Интернет и набрал в поисковой системе: Закан-Юрт.
С экрана выползло чудище моей любимой родины: «РОССИЙСКИЕ СИЛЫ НАНОСЯТ УДАР ПО БОЛЬНИЦЕ В ЗАКАН-ЮРТЕ.
Как сообщила сегодня Хьюман Райте Вотч, в начале ноября под Грозным была атакована психиатрическая больница. Представители Хьюман Райте Вотч в Ингушетии встретились со старшим фельдшером Умаром Узаровым в Сунженской районной больнице и старшей медсестрой Дагман Тепсуркаевой. По их словам, в больнице, обозначенной эмблемой Красного Креста, не было ни одного боевика, только 30 беззащитных пациентов. Как утверждает Узаров, статус больницы был очевиден: «Психиатрическая больница расположена на Сунженском хребте. Это отдельно стоящее здание, рядом никто не живет. Во время прошлой войны мы все время работали и ни разу не закрывали больницу. В этом году, когда российские силы стали подходить все ближе и ближе, мы сделали из белого полотна флаги с красным крестом и повесили их на здание со всех сторон, чтобы было видно — это больница».
В 8 часов утра 1 ноября Узаров на частной машине подъехал к воротам больницы вместе с главным врачом Рашидом Дадаевым, главным бухгалтером Алхазуром (фамилия не установлена), старшей медсестрой Дагман Тепсуркаевой и секретарем Хадишат Басаевой.
Дадаев сидел впереди рядом с водителем, держа на лобовом стекле большой белый лист бумаги с красным крестом, обозначавшим наличие в машине врачей. Стрельба началась, когда главный бухгалтер вышел из машины и открыл больничные ворота.
«Рашид и я заорали остальным, чтобы выбирались из машины и ложились», — вспоминает Узаров. Те выскочили и бросились в канавы по обочинам дороги. «Они стреляли по нам минут двадцать, из автоматов, а два раза — из подствольника… Мы — в канавах, а рядом с полями были окопы, где, похоже, и находились солдаты. Мы думали, что нам конец… Спустя минут пятнадцать увидели, как они приближаются к нам: не молодые, на вид — лет 30–35. Кто-то стрелял в воздух, кто-то по земле. У меня в руке был красный крест, и я велел женщинам плакать, чтобы они нас не убили… Они стали ругаться, приказали встать и идти с поднятыми руками к воротам больницы».
Один из солдат открыл стволом дверь машины и спросил: «Кто такой?» Однако Дадаев не отзывался. Тогда Узаров понял, что тот погиб, он сказал: «Это наш главный врач».
Басаева была ранена осколками, Тепсуркаева получила ранение ноги и тазовой области, Узаров — поверхностные пулевые и осколочные ранения. Они пешком вернулись в Закан-Юрт после того, как солдаты разрешили Узарову забрать тело Дадаева в село на больничной каталке.
Международное гуманитарное право запрещает нападение на мирных жителей и гражданские объекты, в том числе больницы. Женевские конвенции отдельно запрещают нападения на врачей; в соответствии с ними российские силы обязаны оказывать уважение и защиту медицинскому персоналу, медицинским формированиям и санитарно-транспортным средствам, а также уважать эмблему Красного Креста».
Я подумал, что в той психиатрической больнице вполне мог находиться мой сумасшедший дядя Михаил Попов. При известном стечении обстоятельств, там мог находиться и я. Но почему «мог»? Я же человек! Я там и находился… Такие дела, Ахмед. А Рашид Дадаев, возможно, твой дядя или брат.
Вскоре в руки мне попалась работа одного из специалистов экологического ведомства. Ученый утверждал, что тараканы исчезли из города вообще, и не только нашего города. «Всё равно мы победим!» — говорил знакомый мне депутат Госдумы.
Ученый Александр Логунов писал: о тараканах говорили, будто после атомного взрыва останутся только эти звери. На деле оказалось, что к середине XX века из домов исчезли черные тараканы, достигавшие размеров майского жука. Когда люди переезжали, они увозили черного таракана с собой, поскольку его присутствие считалось признаком достатка. Именно таким образом этот южный вид попал на Урал и дальше — в Сибирь, на дальний Восток. А рыжий таракан пришел в Россию в XVIII веке, во время Русско-прусской войны. Он появился у нас вместе с военными трофеями. Поэтому рыжий и получил название «прусак», а в Пруссии его называют «русак». Этот рыжий таскал отеку, мешок с яйцами, за собой. А самка черного была ленивей — откладывала яйца в укромных местах. Рыжий находил их — и поедал. Мелкий пруссак погубил черного великана. Но праздновал победу недолго. В начале третьего тысячелетия и он, рыжий, погиб. Возможно, причиной этого стали генно-модифицированные продукты. Или высокочастотная мобильная связь. В любом случае это дело рук человека.
Поэтому можно считать, что мы, суки, победили. В очередной раз.
Высоко в небе летел на юг армянский поэт, как перелетная птица. А под крылом самолета, далеко внизу, светились огнями наши разоренные родины: «пустыни, пустыни — и нет места для креста…» Он летел и беззвучно шевелил сухими губами, проговаривая свою первородную молитву, может быть, в сотый или тысячный раз:
«Обнимая усилившиеся дожди, я бежал по клавишам дорог, я искал, как выйти из этих страстей смерти. Я строил небо. Я соединил начало с концом. Но потопы разных времен все поглощали в одно мгновение. Когда будут исчерпаны все небеса, я завещаю, о Боже, мое сердце на растерзание диким птицам… Но остался пепел надежды и медленно поднимающийся крест. О огонь, что прострелил меня изнутри, о возмездие пустых мучений… И я возвращаюсь опять из ничего — и распускаются зеленью ветви. Синие колокола обступают меня, и тоскующее вино, и облатка ставят свою печать. О Боже, не зови меня на следующее жертвоприношение…»
Авиалайнер стремительно влетел в сухую мглу третьего тысячелетия.
Через полгода в Пермь приехал друг Сурена — Вагинак Арсенович, который в Карабахе был начальником штаба батальона. Я спрашивал его о войне, он отвечал: «О, Юрган, тяжело, Юрган, как это тяжело…» И все — больше ничего не говорил боевик. Он смотрел, как я пил водку гранеными стаканами, молчал и не притрагивался к алкоголю. Как будто дал себе какой-то зарок там, в горах, в то самое время дьявола, когда внутренние войска СССР по приказу министра Пуго открыли коридор в армянские районы для частей, укомплектованных азербайджанцами, чтобы устроить очередную резню стариков, детей и женщин.
Вагинак подарил мне большой черный крест из армянского абсидана, вулканического стекла, который до сих пор стоит на моей книжной полке. И вот уже я молюсь перед черным вулканическим крестом, шепчу, проговариваю в сумраке комнаты волшебные, сакральные, мистические стихи моего вечного друга Сурена Григора: «О Боже, не зови меня на следующее жертвоприношение…»