Я вспоминаю Инессу Васильевну — контрапункт моей жизни и камертон вечности. Она опять заходит в мой класс — со светлыми волосами, голубыми глазами, в белом халате, белых чулках и туфлях. «Я рада, — говорит она, — что вы попробовали писать стихи… Я тоже пробовала. Поверьте мне, поэзия — лучшее, что есть в этой жизни. Самое достойное применение человеческой силы».
Я молюсь, стоя на кухне, смотрю в темноту окна, курю и не вижу конца этой мистической войне с тараканами, соседями, ментами, с друзьями и коллегами, работодателями и лохотронщиками.
Сурен Григор улетел. О, конечно, придется воевать в одиночку, и, возможно, война будет короткой. О, я только-только начинаю понимать, что у поэта нет шансов выйти из этого мира победителем. Или хотя бы живым. Я один, и уже хорошо то, что вчера мне, будто в карты, выпало «очко» — XXI век.
Россия — консервативная страна, сильна традициями: большевики опять захватили банки и фабрики, расстреляли свидетелей и конкурентов, потом выпустили клоунов. И все началось сначала.
Утром я просыпаюсь, съедаю яблоко, бреюсь, обливаюсь ледяной водой, делаю гимнастику и пью кофе.
Потом я укладываю в черную сумку диктофон, телефон, фотоаппарат, записные книжки, авторучки, чай, шоколадку, сигареты и зажигалку.
Я выхожу из дома — голуби садятся в тополиный пух, взметая белые взрывы семян, по переулкам цветут яблони и сирень. И я бросаюсь вперед, будто танковый полк прорыва…
Мы еще посмотрим, кто кого. Правильно я говорю, дорогой друг ты мой, земляк по роскошной и безумной планете? Мы еще посмотрим, дорогой друг ты мой, великий армянский поэт Сурен Григор.
Еще как посмотрим. Мы посмотрим. И только прошу тебя, заклинаю: «…не зови меня на следующее жертвоприношение».
Не зови меня, Сурен Григор. Я больше не хочу слышать этих печальных песен, тоскливых и долгих, как мелодия дудука в утреннем тумане далеких Кавказских гор. Я больше не могу слышать… До встречи, мой дорогой друг. Нас так мало, так мало, друг ты мой, что на этой планете нам не разойтись. Поэтому, Сурен, конечно, до скорой встречи!
ВЕЧНАЯ ВОЙНА
(автобиография)
Война не кончается после победы. Она продолжает жить в душах ветеранов, в книгах, воспоминаниях и кинофильмах. Более того — она становится достоянием других, ее начинают переживать дети победителей и побежденных. Война продолжается.
Мой отец ушел из жизни восемь лет назад. У меня хранится его орден и военный билет, в котором сказано, что с августа 1941 года по апрель 1944-го он был стрелком 1-го отряда Восточного соединения Крымских партизан. То есть воевать он начал в тринадцать лет. В 16 лет был репрессирован, в тридцать реабилитирован, а в тридцать четыре впервые награжден — медалью «За боевые заслуги», позднее — орденом Отечественной войны. Кстати, первая публикация моих стихов тоже появилась только в тридцать четыре года. Вот они — факты и формулы жизни.
Мне было с кого брать в жизни пример. Мой отец Иван был невысокого роста, но богатырского телосложения. Он говорил на русском, армянском и татарском языках. И в шестом классе решал мои домашние задания по алгебре, хотя сам окончил только пять классов. Был первоклассным шофером и охотником. В рейсе, сидя за рулем, он пел мне песни и читал стихи. Он возил меня по деревням и городам, мы бродили с ним по лесам и болотам, он учил стрелять меня из ружья и водить машину.
К окончанию школы я стал настолько здоровым, что через год меня забрали в армию. Я видел сибирскую тайгу, зону особого режима, армейские преступления — и стал в конце концов отличником болевой и политической подготовки внутренних войск МВД СССР. Обо всем этом можно прочитать в моих повестях.
Через год после окончания филологического факультета по просьбе отца я решился написать книгу для Леонтия Афанасьевича Уварова, сначала комиссара, а потом и командира партизанского отряда, в котором воевала семья Асланьян. Я поехал в Крым и остановился в Симферополе у ветерана.
Леонтий Афанасьевич доставал из шкафа альбомы со старыми фотографиями, папки с документами и воспоминаниями. Выкладывал всё это передо мной на стол для ознакомления. И я начал читать разные биографические справки, рассказы очевидцев и записки самого Уварова о партизанском времени в Крыму. Кроме того, в моем распоряжении были книги, уже написанные командирами соединений и отрядов. Это было нелегкое чтение. Я никак не мог связать всю эту отрывочную информацию в единое целое, чтобы представить себе будущую книгу. Сам Уваров помощником мне не был.
— Тут есть всё, что надо, — сказал он мне.
При этом книга должна была иметь документальный характер. Встречаться с другими участниками событий Уваров запретил. Я чувствовал, что у меня начинается ступор. Спасала Варвара Федоровна, его жена.
В шесть утра супруги в спортивных костюмах убегали на стадион. Инициатором здорового образа жизни был сам Уваров — поджарый, накачанный гантелями мужчина, которого невозможно было назвать стариком. После завтрака бывший командир отряда уходил на работу. Хотя ему тогда было за семьдесят.
Варвара Федоровна поднимала меня часов в десять и усаживала в зале завтракать. Стол обычно был накрыт так, будто в доме гости. И обязательно — коньяк. Это было сильно даже для меня.
Варвара Федоровна наливала коньяк, рюмку за рюмкой, и рассказывала мне истории из партизанской жизни, которые еще не попали ни в одну из изданных книг. Она поведала мне о боевой подруге своего мужа и семейных разборках после войны. Тогда командирам партизан дали квартиры в столице Крыма и разные руководящие должности. Многие начали выяснять отношения между собой — и, бывало, предъявлять обвинения в предательстве — или убийстве своих. Всплывало много темных историй. При этом бывшие партизаны собирались на квартире Уварова и много пили. Я думаю, это было связано с поствоенным синдромом и репрессиями армян, болгар и греков, которые были с ними в одних отрядах.
Завтракали до обеда — потом я снова ложился спать.
Сам Уваров по вечерам рассказывал об операциях без наркоза и людоедстве в горах зимой 1942 года. Но писать об этом запрещал. Он вел себя как командир, приказы которого не обсуждаются.
За ужином пили мало, намного меньше, чем утром. Похоже, Уваров даже не догадывался о наших регулярных завтраках с коньяком, переходивших в обед.
— Нечего молодого спаивать, — делал он замечания Варваре Федоровне во время последней попытки разлить по рюмкам.
Я уходил курить на улицу.
Потом читал воспоминания и справки. Перебирал пожелтевшие листки с рукописными и машинописными текстами. Что-то было написано самим командиром, что-то — его боевыми соратниками.
Нашел короткий рассказ о том, как командир отряда по фамилии Галич командовал боем с фашистами, и когда отряд отступил в горы, он поднял руки и пошел навстречу немцам. Но в последний момент он увидел Уварова — и побежал за своими. Леонтий Афанасьевич утверждал, что всё это правда — он видел своими глазами. Да и другие видели…
Возражать старому командиру было невозможно. Он же «сам это видел».
Только я помнил, что Гурген, семнадцатилетний брат моего отца, был ординарцем Галича. В восемнадцать лет он погиб во время освобождения Крыма — и трагическую весть об этом принес в дом моего деда Давида именно Галич. Мой отец был о нем самого высокого мнения.
Поверить в то, что командир мог поднять руки во время боя, я не мог. Темными симферопольскими ночами я ворочался на своем диванчике и снова выходил покурить в теплую и темную крымскую ночь.
Один раз я сам поехал на побережье — по троллейбусной трассе. Посетил Ливадию, побывал в Воронцовском дворце. Побродил по Ялте. Посидел у моря в Алуште, попил сухое вино, глядя на черноморский прибой. Погрустил-попечалился, надо было что-то делать, но достойного выхода из ситуации не находил. Я не мог писать эту книгу.
Через несколько дней мы поехали к морю, в гости к старому товарищу Уварова. Бывший директор лесоводческой станции, кандидат наук, жил в доме среди субтропических деревьев и растений.