Я зашел. Человек лет тридцати сел напротив, спросил имя-фамилию, протянул удостоверение сотрудника КГБ.
— Вы знаете, — перешел он на более спокойный тон, — нас очень интересует обстановка в тресте, где вы работаете. Понятно, вы находитесь в центре событий и много знаете, бываете на различных объектах… Мы были бы очень благодарны, если бы вы сообщали нам о каких-нибудь экстраординарных фактах, которые будут попадать в ваше поле зрения…
— Я вас понимаю, — ответил я не менее душевно, — обстановка действительно серьезная… Особенно меня волнует почти полное отсутствие научной организации труда на производстве…
И пошел пересказывать ему содержание своих газетных статей, украшая прозу эмоциями, инверсиями, анафорами, историческими экскурсами и личными оценками. Лейтенант, молча сидевший напротив, наверное, не заглянул в мое личное дело, которое хранилось у них, не знал, что я пять лет проработал социологом в отделе науч-ной организации труда оборонного завода и мог говорить на эту тему долго, как Горбачев об алкоголизме. Иначе бы он сразу прервал меня. А прервал он уже тогда, когда разозлился. Ну, это вообще непрофессионально.
— Понятно, — сказал он.
Они все такие понятливые… И когда он взялся за ручку двери, я не сдержался:
— Лёне Карпухину привет передавайте! Он, наверное, уже майор?
— Вы его знаете? — остановился лейтенант, соображая, что я, видимо, старый агент Карпухина.
— Нет, — охладил я чекиста, — учились вместе.
Нужно, чтобы русские люди и капиталы устремились в этот благодатный край и устраивались в нем. Сколько раз я твердил об этом московским купцам и тузам, — слушают, соглашаются, а сами ни с места. <…> Имеется множество беков и агаларов, обладающих превосходными землями, которые они весьма плохо обрабатывают и готовы сейчас отдать за бесценок.
М. Т. Лорис-Меликов, первый сподвижник Александра II.
Сегодня я решил найти чеченца без предупреждения. Дежурная показала, где искать вайнахов.
Номер оказался закрытым. Второй, где жили соратники, — тоже. В третьем слышался сильный шум. Мне открыл высокий мужчина в кожаном плаще.
— Сейчас он выйдет, — сказал и закрыл передо мной дверь.
Вскоре Ахмед появился. Уже через минуту я заметил, что мусульманин пьян, как православный.
— У нас гостит земляк, проездом. Приехал с международных соревнований. Представляешь? Стал чемпионом мира по классической борьбе… Очень кстати. Это наша победа! Я не мог не выпить, — объяснил он мне ситуацию.
Я его понял и не осудил, я бы и сам в таком случае выпил. И не в таком — тоже.
Ахмед открыл пустой номер и попросил меня подождать, он сейчас вернется. Прошло минут пять. Дверь открылась, и в комнату вошел чеченец в кожаном пальто с жестким неприветливым лицом.
— Ты кто?
— Журналист, — ответил я.
— Выйди! — скомандовал он. — Мне надо переговорить с одной женщиной.
Я журналист и ко всему привык — встал и пошел в сторону двери. Навстречу мне двигалась женщина, темная глазами, в черной дубленке и красно-черном платке.
Ахмед нашел меня в холле, где я курил уже третью сигарету.
— Кто такой? — спросил я друга Ахмеда, кивая в сторону номера.
— Закаев, — коротко ответил Дадаев.
— А женщина? — нагло не унимался я.
— Одна башкирка, я жил у нее… Почему они тебя интересуют?
— Выгнал меня из номера, не извинившись.
— Я за него извиняюсь, они заняты очень серьезным делом, может быть немного нервничают.
Вскоре мы сидели с Ахмедом в баре. Я опять выступал в роли коррупционера и предателя родины — чеченец угощал меня баночным пивом и какими-то местными блюдами.
Я уже привык к его восточной улыбке, которая ничего не отражала, кроме желания угодить журналисту.
— Вчера мне позвонил один человек, — рассказывал он медленно и тихо, — сказал, что из аппарата губернатора. Назвал свою фамилию — Мансуров. Пытался договориться со мной о встрече.
— Да? — воскликнул я. — Это хорошо, фамилия тюркская!
— Да, да, — согласился он, — только ударение в этой фамилии было поставлено не там…
— О господи, как грубо работают!
— Я позвонил в аппарат — нет там такого человека!
— И для чего им это?
— Мы проверили пеленгом все номера, в которых живем. Нашли два «жучка». Решили поменять все номера.
— Поэтому я тебя сразу найти не смог?
— Да.
— Кольцо вокруг тебя сужается, Ахмед.
— Я начинаю выводить людей из гостиниц, в одной квартире ночуют по двадцать-тридцать человек, чтоб избежать провокаций.
Откуда у меня эта симпатия к Ахмеду? Сила, ум, воля, обаяние — этого не отнять, не прибавить. Симпатия — вместе с неприязнью? Прирожденный лжец, бородатый обманщик.
Я стоял у широкого окна отдела социальных проблем. Да, так назывался этот отдел невыразимой скорби и слез. В нем можно было работать только пьяным, в крайнем случае — с похмелья.
Я стоял и смотрел на миллионный город за холодным стеклом окна. Я знал, что мегаполис занимает восемьсот квадратных километров, что по площади он равен столице — Москве, Третьему Риму, наследнику византийской славы. Пермь растянулась по берегу Камы на шестьдесят с лишним километров. Здесь отливались стальные орудия, с которыми страна победила в мировой войне, производятся двигатели для современных авиалайнеров, а в подземных складах спрятано столько пороха, что, при желании, можно взорвать Вселенную. Чтобы создать ее заново…
Я вглядывался в сторону губернаторской резиденции, что стояла напротив, примерно в ста метрах. В белый и розовый мрамор четырехэтажного здания летел снег и исчезал там, будто в черной дыре. У парадного подъезда стояли женщины. Действительно, я отметил, что мужиков в толпе не было. Это не церковный алтарь — мужики отправили протестовать своих жен.
Я оделся и вышел на улицу, обошел здание ЗС и вышел к администрации области. В центре толпы увидел жену гэбэшника. Матери стояли в теплых пальто, куртках, шубах. С плакатами в руках: «Нет войне в Чечне!», «Верните наших сыновей!»… Надписи «Депутатских сыновей — в окопы!» я не нашел. Они только просили, жалобно, молча, стоя на уральском морозе. Но к женщинам из резиденции губернатора никто не вышел.
Проходившие мимо горожане бросали на них короткие взгляды. На улице было холодно. Изо ртов шел пар, будто из прорванных теплотрасс. К пикету никто из прохожих не присоединялся. Наверное, потому, что в Чечне гибнут не их дети… Вот он, кризис империи, энтропия сознания и нации. Я знал, проходящие мимо люди активно возмущаются низким уровнем зарплаты, выступают за стерилизацию алкоголиков, психобольных и преступников, требуют внимания к своим проблемам со стороны президента, правительства и Госдумы…
Я вернулся в редакцию.
«Смерть Жирику! Смерть гэбэшному Жирику!» — думал я, сидя за столом.
— Не тронь моего любимого комика, — отозвался Андрей Матлин.
Оказывается, я говорил вслух. Ну, допился…
Через день мы снова сидели с Ахмедом в баре. Он уже не скрывал от меня, что любит выпить. Но вид у него сегодня был весьма задумчивый. У меня, вероятно, тоже: вчера я поскользнулся и ударился затылком о лед, ночью снились странные цветные сны.
— Какие-то проблемы? — спросил я его.
— Да-а, — протянул он с напряженной улыбкой, — нужно снять деньги в банке.
Было понятно, что снять деньги трудно или вообще невозможно. Я вспомнил ментовские слова о том, что Дадаев провернул в Узбекистане аферу на несколько миллионов долларов. Скорее всего, когда учился в Бухаре.
Ахмед был достаточно пьян, чтобы принять ответственное решение. Минуту назад я сказал ему, что он может переночевать у меня, если ему надо уйти от лупы любопытных ментов.
И в этом первобытном состоянии, для меня обычном, Ахмед держал в руке трубку, свернутую из газет, как омоновец сжимает свою резиновую палку. Пальцем левой руки он поманил меня в коридор, закрыл дверь в номер.