Никифоров пригладил усики и снова вздохнул.
– Ладно, Кадило. Где Санкт-Петербургское жандармское управление – знаешь? Или тебе провожатого дать?
– Знаю, ваше высокоблагородие! – неожиданно ответил Кадило.
«Во как! – удивился про себя Никифоров. – Однако…»
Нахмурился. Вслух сказал:
– Ну, так марш туда бегом! Велели: срочно. Доложишься дежурному: мол, вызывали. А там, верно, тебя проводят, куда надо.
Кадило молча развернулся и вышел, чеканя шаг.
«Од-на-ко! – снова подумал Никифоров и нахмурился. – Зря я его скотиной назвал… Ещё нажалуется, сволочь! Эх, служба!..»
Но через секунду он уже забыл об этом, доставая из стола свои любимые щипчики и зеркальце.
На заседании кабинета министров, которое вёл цесаревич Александр Александрович, Маков был невнимателен. Изучал лица министров, думал о своём. Не с кем, не с кем посоветоваться. Не на кого опереться… Даже Валуев – председатель кабинета – «с ними»: не может Валуев не знать, что в действительности происходит. Значит, уже никому верить нельзя. Валуев хитрая и умная лиса, старый служака. Человек иногда дельный, а иной раз просто…
Маков вздохнул, перевёл взгляд.
Цесаревич, плотно сбитый, осанистый, глядел исподлобья. Заседание было обычным, по текущим вопросам. Великий князь Константин Николаевич неделикатно зевал, прикрывая рот таким жестом, словно делал присутствующим одолжение. Либерал, строитель нового российского флота, – а попробуй подступись… Разве анонимное письмо написать? Маков стал обдумывать, как воспримет великий князь Константин Николаевич подобное послание. Потом внезапно понял: никак не воспримет. Потому что и читать не станет. Брезглив не в меру… А даже если и прочитают ему? Умоет ручки. Как Пилат Понтийский. Хотя речь-то – о жизни брата идёт. Родная кровь всё же. Про Константина говорили ещё – завидует брату. Сам, дескать, метил на престол… Но Маков этим разговорам не очень-то верил. При дворе, известно, людям делать нечего – одними сплетнями и развлекаются.
Маков взглянул на бывшего министра просвещения, а ныне – обер-прокурора Синода графа Толстого. Толстой, едва возвышавшийся над столом своей огромной головой – будто карлик – с превеликим вниманием слушал Валуева. Валуев, видимо, ему истины какие-то несказанные открывал… Нет, Толстой если в чём и замечен, – так только в христопродавстве. Ему впору лавку открывать. С вывеской: «Продам Спасителя по сходной цене». Он ведь единственный из всего высшего света, кто Кате Долгоруковой ручку целует и на свои вечера приглашает. И это при живой императрице! Газеты писали: пока Толстой заведовал просвещением в империи, несколько тысяч гимназистов покончили с собой… И когда Государь, наконец, с видимой неохотой перевёл Толстого в обер-прокуроры, по России пошла гулять крылатая фраза: «Александр Второй освободил страну дважды: от крепостного права и от министра просвещения Толстого…»
Да-с. Министры у нас – как на подбор. Вот Милютин. Либерал. Из шайки Константина. Абаза – оттуда же. Ишь, перешёптываются: опять либеральный заговор готовят. Реформы очередные. Скажем, об отмене смертной казни… И того не понимают, что каждая их реформа – палка о двух концах. А Россию торопить нельзя, никак нельзя. Это вам не орловский рысак. Это мерин невероятной силы, но и неповоротливый донельзя.
Маков с трудом высидел заседание, вернулся в министерство и велел секретарю принести святая святых – картотеку. Картотека представляла собой несколько томов: сразу же по вступлении в должность Маков приказал обобщить все агентурные сведения о самых крупных фигурах в среде «нигилистов», как их тогда еще по инерции называли. Всех сведений оказалось многовато, и Маков распорядился составить краткий перечень с указанием фамилий (если они были известны), кличек, причастности к противогосударственным преступлениям, возможных мест пребывания. Потом из этого свода лично отобрал наиболее, как ему показалось, значительных преступников. Этот-то свод и стал именоваться «картотекой». Картотека постоянно пополнялась, – между прочим, и за счет сведений из тайной сыскной полиции. Эти сведения добывались разными путями, редко – официальными: ни Зуров, ни Дрентельн, ни их предшественники не спешили делиться с министерством своими тайнами. Знали об этой картотеке Макова многие, но доступ к ней был закрыт, и только с личного разрешения министра в особых случаях картотекой могли пользоваться высшие чины полиции.
Маков просидел над картотекой до глубокой ночи.
С Акинфиевым, как и было условлено, встретились на том же Смоленском кладбище. Место спокойное, малолюдное. И выглядит всё естественно. В предпасхальные дни двое петербуржцев пришли на чью-то могилку. Подумать о вечном.
Оба, конечно, были в статском.
Встретившись у могилы Филиппова, они неторопливо удалились в дальний конец кладбища, где их уже никто не мог видеть.
– Я прочёл ваши бумаги, – сказал Маков. – То, что вы описываете, – это невозможно. Нет никаких прямых доказательств, – только записи бесед, копии рапортов и телеграфных сообщений. К примеру, то, что дело Засулич было политическим, – это же понятно каждому. И телеграмму от одесского полицмейстера о том, что она – старая террористка, – изъяли из уголовного дела по известным причинам. Правительство желало, чтобы Засулич непременно осудили присяжные, а в их лице – всё наше так называемое «общество». Дело не должно было быть политическим, чтобы не пошло в Особое совещание. Потому и изъяли из него всю «политику»… И скрыли то, что Засулич загодя готовила покушение, совместно с подругой, Коленкиной. Коленкина в тот же день должна была стрелять в прокурора Желеховского, но прокурор её не принял. Скрыли даже то, что эта «дочь капитана Засулича» была не юной романтической девой, а перезрелой бабой, десять лет занимавшейся противуправительственной работой… Другие же ваши… э-э… предположения… Просто чудовищны.
Акинфиев был бледнее обычного. Он выглядел больным и уставшим.
– Прошу простить, ваше высокопревосходительство… Наверное, моя чрезмерная подозрительность действительно сыграла со мною злую шутку… Но согласитесь – такая цепь случайностей…
Маков помолчал.
– Согласен. Цепь случайностей настораживает… Но пойти с вашими бумагами… ну, хоть бы и к самому Государю, – это невозможно. Государь живёт в собственном мире, и следят за ним, между прочим, не террористы. Офицеры Охранки! Во все глаза следят!
– Это мы понимаем-с, – уныло ответил Акинфиев. – Но я должен был что-то сделать… Попытаться остановить их.
Маков резко повернулся к нему. Спросил пытливо:
– Вы могли бы сделать большее: добыть улики и доказательства.
– Каким же-с образом? – опешил Акинфиев.
– Если согласитесь рискнуть, – а риск, действительно, очень велик; Филиппов и погиб, пытаясь найти улики, – я скажу вам, что нужно сделать. И помогу.
Акинфиев покашлял.
– У меня жена больна чахоткой… Почти с постели не встаёт. Трое детей. Дочь на выданье, мальчики – гимназисты…
Маков глубоко вздохнул.
– Ну конечно. Я понимаю. Но доверить такое дело кому-то ещё… Знаете английскую поговорку? Что известно двоим, известно и свинье. А нас уже двое.
Акинфиев помолчал, как-то странно посмотрел на Макова.
– Я соглашусь. Соглашусь, если ваше высокопревосходительство изволит дать слово, что, если со мной что-то случится, моя семья не будет брошена на произвол судьбы…
Маков поднял брови. Рассердился даже: как? Какой-то ничтожный коллежский асессор – условия ставит, прямо сказать, – ультиматум? Но тут же остыл.