— Привет. — довольно холодно отвечаем мы.
— А я тут мимо проходил, смотрю, вы стоите. В подвальчик так и не пускают?
— Забудь. Его уже нет. Тем более, мы даже не с этого дома. Это же Паша тут жил, он договаривался.
Джон переминаясь с ноги на ногу оглядывался по сторонам, а потом извеняющимся тоном просит в долг денег.
— Пацаны, вы мне случайно денег не долгонёте на недельку. Я отдам.
— Держи. — Димка протягивает Джону несколько бумажных купонов. Это новая валюта, или предвалюта этого периода, которая пришла на смену советскому рублю. Купоны скорее напоминают конфетные фантики, нежели деньги. Кажется, что их совсем просто подделать. И, наверное, тогда на этом разбогател ни один умелец народно-финансового творчества.
— А чего вы тут сидите? Холодно. Пошли со мной, потусим. — предлагает Джон.
— Да, я не знаю. — отвечаю я. — Можно. А куда.
— А тут недалеко у одного кента компания собирается.
Мы идем через несколько дворов. Еще совсем холодно, хотя снега уже почти нет. Сыро и грязно. На улице сидеть совсем нет желания, и мы рады любому месту, где можно посидеть в тепле.
В подъезде одного из домов мы поднимаемся на лифте и выходим на площадку восьмого этажа. Джон стучит в замочную скважину, так как звонок над дверью оторван. Нам открывает какой-то парень лет девятнадцати со щетиной на лице, длина которой уже может именоваться бородой.
— Привет. — Джон, не представляя нас, просто проводит всех в квартиру. Открывшему нам дверь бородачу, похоже, вообще всё равно с кем пришел Джон. На кухне сидит еще один парень с девицей, по виду старше нас на лет на пять-шесть. В пространстве висит неприятная аура. Создается ощущение, что все они чего-то ждут. Никто ни с кем не разговаривает. Царит полнейшее молчание. На столе початая бутылка водки и банка с огурцами, рюмки налиты и отставлены, из них никто не пьет. Кухня большая, но очень обшарпанная. Плитка в нескольких местах отбита, потолок серого цвета с оттенком желтизны сигаретной сажи. Воздух прокурен и тяжел, на полу вереница пустых бутылок. Мы усаживаемся на длинной самодельной скамье под стенкой.
— Хапать будете? — спрашивает нас один из парней, каким-то сиплым голосом.
— Чего?
— План курить.
— Чаю бы! — отвечаю я.
— Нат, поставь чай, пацанам. — просит сиплый.
Девица медленно и молча встает, наполняет из крана чайник и ставит его на плиту. Мы молчим еще некоторое время. Становится совсем тоскливо, и я уже жалею, что мы пришли сюда.
— А вы хапали, когда-то? — спрашивает нас Джон.
— Неа.
— Да, вы чо? Это — тема! Попробуйте! Синька это — бычий кайф. План — другое дело! Поезд к небесам! — оживает Джон.
В дверь звонят. Джон сам идет открывать. Возвращается с коробком из-под спичек в руке и отдает его сиплому.
Медленными движениями сиплый высвобождает табак из папиросы "Беломорканала", загибает внутри нее бумажный мундштук и открывает коробок. В нем видно зеленую размельченную траву, я понимаю, что это и есть тот самый план. Сиплый берет папиросу в рот и, длинным вдохом через нее, заполняет пустую папиросу планом. Потом долго постукивает ей по столу и сворачивает кончик, как конфетный фантик.
По кухне ползет незнакомый запах душистого дыма. Довольно приятный. Джон и двое парней пускают папиросу по кругу. Девице они задувают дым, вставляя папиросу горящей стороной себе рот и пуская тонкую струю дыма в ее приоткрытые губы.
— Хватит! По три, не больше, иначе перехап. — говорит сиплый.
— Пацаны, попробуйте, тут еще осталось. Пропадет. — протягивает сиплый папиросу Димке.
Тот с интересом длинно затягивается, кашляет и отдает папиросу нам. Я и Саня довольно подозрительно и осторожно делаем по неглубокой затяжке.
— О, нормально! — оживляется сиплый. — Есть приход!
За столом становится оживленно. Спящие, унылые лица обитателей квартиры вдруг проясняются, глаза оживают. Они начинают довольно странный диалог. Предложения выстраивают незаконченными, но понимают друг друга с полуслова. Постоянно смеются и улыбаются.
Я не чувствую вообще никаких перемен в себе и даже рад этому. Становится невыносимо тягостно быть в этой квартире. Кажется, что вместо этой кухни есть только большая яма, вырытая безнадежностью его жителей. Даже вместо людей пустые глиняные сосуды с отверстиями глазниц, ждущие наполнения. Но ничем кроме забытья они наполняться не умеют и не хотят. И дело даже не в том, что они курят план, к которому я отношусь ровно. Потому что через пару лет эта зеленая пыль модной лентой вплетется во все молодежные тусовки, невзирая на статус и социальную среду, укрепится там и станет обычным делом досуга. Трагедия кроется именно в нежелании менять реальность. Вместо этого реальность просто искажают, выбирая самый простой путь. Я стану свидетелем, как несколько моих знакомых, довольно интересных в юности личностей, превратят траву в культ и перетрут свои свежие жизни, чтобы выкурить их через пластиковую бутылку. Их прикрытием для самих себя будет вечное: "План — не наркотик!" или "От плана нет зависимости!", но, несмотря на это, они будут начинать, и заканчивать каждый свой день с пары затяжек. У них будут компании. Довольно большие компании, где все будут считать друг друга офигенными корешами, но как только кто-то из них перестанет курить, о нем сразу же забудут, как будто его никогда не было. Один из них умрет, приняв поверх плана изрядную дозу амфитамина. У него остановится сердце. Со временем эти люди перестанут даже разговаривать друг с другом, здороваться они будут молчаливым рукопожатием. Так же молча курить и молча прощаться.