- Я за мамой, - убито проговорил Игнат, и быстро пошел к двери.
- Не надо, Игнат, стой! - Ручия в смятении схватила его за руки, стараясь задержать, но парень твердо сбросил тонкие пальцы сестры и вылетел из комнаты. - Игнат! - крикнула девушка ему вслед, и у неё задрожали губы.
Девушка прижала ко рту ладонь, унимая дрожь, сжимая во второй руке латунную птичку так сильно, что пальцам стало больно. Острое крыло впилось в подушечку, и Ручия вся сосредоточилась на этой боли, давя всё сильнее, пока было терпимо. Это отрезвило её, собрало внезапный озноб в одной точке руки: там, куда впивалось жёлтое металлическое крылышко.
Послышались две пары торопливых шагов: Игнат привёл мать. Внезапный порыв заставил Ручию резво захлопнуть перед ними дверь и подпереть её спиной.
- Ру, открой! - сердито рявкнул из-за массивного дерева Игнат, - слышишь?
- Дочь, я прошу тебя, - это голос матери, - если у тебя начинается жар, мы позовём врача, открой!
Ручия лишь плотнее упёрлась ногами в пол, чтобы не дать двери распахнуться. Её достал врач, до печёнки надоели травы, порошки, вечный запах лекарств и привкус горечи в любой еде. Каждая неделя была ознаменована доктором в доме, руки девушки все в шрамах от толстых игл, а язык давно не чувствует вкуса еды, весь сожжённый ядовитой дрянью, которую называли лекарством. Жар - значит снова в мокрые простыни! Ручия понимала, что не сможет долго стоять так, подпирая дверь, но впустить брата с матерью означало новый виток мучений. По улице за окном ходили люди: кто-то вёл лошадь за ремешок: усатая розовая морда тыкалась хозяину в шею, шаря тёплыми губами, а хозяин лениво отпихивался. Женщина ела кусок хлеба прямо на ходу, держа ноздреватый ломоть голыми пальцами и вытирая крошки со рта рукавом. Как же Ручии хотелось, чтобы эти простые действия были бы ей позволены! Но мир вокруг был заразным, страшным, вдох уличной пыли наказывал Ручию лихорадкой и страшным кашлем, а прикосновение к кошачьей шёрстке грозило долгим лечением вонючими примочками.
Руки были вечно сухие и шершавые, словно у ящерицы, с заусенцами от частого мытья. По всему дому лежали влажные тряпочки, и много раз в день протиралась несуществующая пыль... Ручия не знала запаха собачьей пасти, не рисовала на мокром речном песке прутиком, и давно разучилась определять цветы по запаху. Она почти не помнит, как сладко пахнет сеном и овсом лошадиная морда, какие мягкие у лошадок губы, и какие щекотные и тонкие у них усы. Она с трудом вспоминает прикосновение к холодному и скользкому рыбьему боку, когда отец один раз взял дочь на рыбалку с собой. Тогда ещё не так часто приставали болячки, девчушка только чихала от пыльцы по весне.
Всё несло опасность, везде могла быть зараза, хворь, плесень. Мать волновалась, может быть, излишне, но это стало уже просто невозможно терпеть. Девушка подтянула к себе табуретку, подпёрла ею дверь, сама же села на пол, добавив вес своего тела к табуретке.
Никакого больше врача.
Хватит с неё вонючих притирок, хватит трав и кровопусканий. Ру трясло от звона гадких инструментов, которые врач приносил с собой каждый раз, как Ру нездоровилось.
В дверь колотить перестали. Ручия прислушалась: показалось, что тишина не была пустой. И через минуту она вздохнула голосом брата:
- Мама ушла за доктором.
- Я не болею.
- У тебя жар. Ру, ты же полыхаешь...
- Уходи, Игнат, - девушка устало потянула ленту из волос, стащила вниз, и принялась выпутывать бледно-голубой узел из волос. - я не заболела. Просто уйди: ты крадешь мой воздух, мне нечем дышать в твоем присутствии. Вы все душите меня, ходите по пятам, дышите в спину!
- Да мне к лешему не надо за тобой таскаться, - огрызнулся брат, и дверь сотряслась от удара, - я мать жалею, которая из-за тебя, дряни неблагодарной, седые волосы в зеркале видит.
- Вот и не таскайся! Чего сидишь? Вали к своей Снежке, обнимайся с ней. - Ручии захотелось плюнуть на дверь.
Послышался шорох, а затем удаляющиеся шаги. Ручия прижалась ухом к щели, но услышала лишь тонкий вой сквозняка: брат ушёл. Сотни людей вокруг нее живут, едят, ссорятся и носят полотняные штаны, которые пачкаются в грязи. Сотни жизней, отличных от её. Странный, отчуждённый мир.
У неё не было жизни, только какие-то куски, в которых, как в мутном бутылочном осколке можно рассмотреть короткие счастливые эпизоды. Вот через небесно-голубой осколок видно, как они втроем с отцом и братом сидят, болтая ногами, на сером от времени и соли мостке, вдающемся в пологий берег. Натягивают снасти, и отец учит их забрасывать удочки.