- Ишь ты, - усмехнулся алхимик, - запомнил, тоже мне... Прикрышом её зовут, траву эту. Убрал я её, в предыдущих трех отварах она была, и все мерзляки полопались. Я её в том году собирал: нашёл, где оттаяло под горой. Да видать она после стольких лет зимы ещё не набрала силу.
- Так предыдущие все парни были. А недоспелка ведь для невест пригождается - от колдунских наветов. И то-то я смотрю - больно жидкий отвар-то. Прошлый был как кисель. Парень посмотрел на полку, где среди банок, мешочков, и вязанок сушёных трав лежал кулёк вощёной бумаги, в который был ссыпан остро пахнущий толчёный прикрыш. Неприятная, пристающая к рукам масса: вроде порошок, но только с виду. Из неё можно скатать шарик, а если оставить на столе - минут за десять он осядет в горку того самого липкого порошка.
Влахо протянул ноги к печи, и скинул толстые сыромятные сапоги. Мех, который выстилал сапоги изнутри, вывалился, явив бликам огня истоптанные проплешины. Потрескивание поленьев тихо отдавалось от стен маленького дома, окна потихоньку оттаивали изнутри, и морозные узоры растапливались. Ночь наступила быстро.
А молодой Юрай почти слышал, как лопается земля на лютом морозе, как появляются трещины в стенках их протопленного дома - единственного обитаемого строения на много километров вокруг. И всё казалось, что сейчас домик не выдержит, растреснется от того, что внутри его настойчиво греет печь, а снаружи сжимает со всех сторон стынь, когда не то, что плевок - пар изо рта осыпается инеем. В мёрзлом городе раньше было полно народу. Тёрн жил и говорил, вдыхал утреннюю росу и розовый закат, и выдыхал детские голоса и скрип торговых повозок. Сейчас город молчал: его сковала двадцатилетняя зима, которая, похоже, будет длиться вечность.
Было страшно ложиться спать в первую ночь, когда они только пришли: Юраю тогда казалось, что город только притворяется мёртвым, и больше всего хотелось, чтобы он таким и оставался. Потому что если из этой недвижимой белой мглы вдруг появится кто-то... если тут есть кто-то кроме них двоих, то Юрай бы не мог поручиться, что не дал бы дёру. Но тогда ему шёл пятнадцатый год, он был пугливый, как домовая мышка. Алхимик взялся опекать парнишку, да и приспособил сначала травы и лишайники собирать. Часто уезжал на много дней, неделями пропадал, и не говорил где. А потом однажды вернулся, и позвал с собой.
В Вихере - городе, где бродил по улицам с детства Юрай, никто не хотел идти к алхимику в работники. Его и по имени-то никто не знал, называли зелейником, ртутником, травником. Пшеничная борода, лукавые серые глаза, горящие из-под топорщащихся бровей, и неожиданная молодость взгляда смущали, а сам Влахо не стремился к общению. Его не интересовало знахарство и лечение, он практически не впускал в свой дом людей, просящих об исцелении и лечебных порошках, но собирал ингредиенты, бережно сушил какие-то растения, и отвешивал Юраю подзатыльники за испорченный, не вовремя собранный, или просто упавший на пол гербарий.
Спустя три года Юрай уже не боялся ни треска мороза ночью, ни примстившихся теней среди ледяных глыб. Здесь не было призраков, здесь был только холод. А ночь обещала быть бессонной.
Как и десяток ночей, проведенных возле таких же ледяных глыб, Юрай тайком прикрывал глаза и дремал у стены, а Влахо сидел с масляной лампой у мутной воды. Иногда алхимик запускал руку, чтобы выловить травинку, растереть в пальцах и снова выпустить в ледяную муть. Казалось, мужчину одолевали тяжкие мысли, словно память уносила его в очень тёмное прошлое.
Но зелейник мало рассказывал о себе. И Юрай знал о наставнике не так много. Он даже не мог точно сказать, сколько тому лет: хотя алхимик вовсе не стар, но юнцом тоже не был. Настороженный взгляд видавшей камни и плеть дворовой собаки, и редкие лучики морщинок в уголках глаз; седина, будто вплетенная в усы и бороду, однако же, отсутствовала в волосах. А привычные к холоду сухие руки никак не выдавали верного возраста хозяина.
Влахо склонился над ванной, и в воде отразилось его собственное лицо поверх бледного, бескровного лика во льду. Стылая фигура держалась в середине воды, не утопая до дна, но и не всплывая на поверхность, а блестящая ледяная глазурь постепенно истончалась.
Частички травяного порошка коснулись светлых ресниц и осели на них. Крохотным островком над мутно-зеленой водой выставился тускловатый кончик носа, а через полчаса вода очертила заострившиеся края бескровных губ и полукруглый лоб.
Пряди волос мягко опустились на дно, лишившись ледяного каркаса, и теперь слабо зыбились за мертвыми плечами.
Чем тоньше становилась ледяная глазурь, тем ниже опускалась фигура в ванну. Наконец, алхимик просунул руки под её плечи, и приподнял, подставив грудь, шею и голову статуи под мерцающий свет лампы. Вода стекла с лица, оставив грязные разводы на коже, и унесла за собой остатки наморози. Влахо очистил белую кожу от травинок, и вгляделся в неподвижный рот.