– Мне приятна ваша забота, Соня. Оказывается, бывают среди учениц те, кто еще способен на сочувствие. Но принять вашу помощь невозможно.
– А почему пристав приходил, когда родители… ваши умерли? – тихо спросила она.
– Засвидетельствовать смерть, конечно же.
– И все?
Этот вопрос заставил Григория Львовича вновь поднять на девушку взгляд. И в глазах его мелькнуло сначала сомнение, следом угнездилось раздумье. Он сидел и вспоминал.
– Не припомню ничего такого… Вам же в голову пришло, что их убили? Нет, папенька умер, потому что он уже был стар, не ходил. А маменька капель перебрала… но она тоже стара была, и… капель… – Голос Данилова задрожал и затих.
Минуту он сидел, глотая рыдания.
– Она это случайно, – вырвалось у него, – случайно! Рука, понимаете, неверная, глаза подслеповаты. Доктор сказал – все ее капли. Я сам видел, как она их принимала. Но не остановил… Не остановил!
Его взгляд остекленел, рот дрожал. Соня никогда прежде не видела такого страшного взгляда. Никогда прежде не видела учителя в таком состоянии. В него будто опять вселился незримый, временами овладевавший им демон. Он сорвался с кресла, схватил одну из рапир и принялся с рычанием наносить удары в исколотый диван, приговаривая сквозь зубы: «Не остановил! Не остановил!» Потом развернулся через плечо и проорал Соне с налитыми кровью глазами:
– Убирайся!
Соня в страхе отскочила к двери, но налетела спиной на доспехи и повалилась вместе с ними на пол, задев книги, которыми был уставлен подоконник.
Грохот получился такой силы, что перекрыл голос Данилова.
Данилов отрезвел, вздрогнул, отошел за диван, как перепуганный щенок, и, выглядывая из-за подлокотника, уставился на Соню, заваленную книгами и запутавшуюся в пыльной гардине. Грохоча распавшимися на части латами, она пыталась подняться и порезалась обо что-то ладонью. Кровь хлынула из раны и принялась обильно капать на пол. Соня привалилась к стене, беспомощно смотрела на ладонь, сжимая запястье другой рукой.
– Вот чем все кончилось! – Данилов зло отбросил рапиру в сторону – та с лязгом ударилась о стену – и пошел к секретеру, заставленному стопками бумаг, книгами, поломанными перьями, глобусами всех величин, бюварами и пыльными огарками свечей. – Чего вы не убрались сразу? Где-то здесь была шкатулка с антисептиками… У меня еще оставался ляписный карандаш. Не хватало, чтобы по моей вине у вас началось какое-нибудь заражение. Потом будет чем крыть невыполненное домашнее задание, да?
Нервически трясясь, он нажимал на все ящики и рычажки большого изящного секретера тонкой работы голландских мастеров, верно, принадлежавшего прежнему хозяину. Руки его дрожали. Ничего не смог открыть, стал опять нервно всхлипывать, колотить ногами деревянные панели. Резьба, полки и выступы отдавали клубы пыли, при каждом ударе трещала столешница, заваленная вещами, с верхних полок посыпались книги и большие кожаные альбомы, следом соскочила и разбилась странного вида красная лампа в латунной оправе.
Соня сняла канотье и прикрыла шляпой руку.
– Не стоит беспокоиться, – слабо уговаривала она под невыносимый, дикий грохот. – Ерунда, царапина. Я пойду, все, все, я ухожу. Пожалуйста, только успокойтесь.
Данилов остановился. Он оперся о столешницу одной рукой, другой тер глаза.
– Простите меня… Я не могу забыть этого… Я, кажется, убил собственную мать…
И он сжал одной рукой глаза, заплакал, как ребенок, навзрыд, захлебываясь слезами, долго давившими грудь.
– Я… – Соня приблизилась, потянулась к нему рукой. – Я очень… я вам сочувствую. Хотите, я маменькиного доктора вам порекомендую? Маменька у меня тоже нервы всегда лечит. И, знаете, очень успешно.
– Не нужно. Вы сильно порезались? – по-прежнему сжимая рукой глаза, спросил он. На мгновение Соне показалось, что им овладевают две разные личности. У одной дух слабый и истерзанный, у другой – крепкий и решительный. Они попеременно выходят на свет, вырывая друг у друга право первенства. Наружу все рвется крикса, Данилов давит ее и старается дать путь повзрослевшей и твердой половине.
– Да ерунда, говорю… Сущая пу-пустяковина, – ответила Соня осторожно, все еще размышляя над новыми гранями личности человека, которого видела едва не каждый день два года подряд, а узнала только сегодня.
И тут ее взгляд зацепился за фотографию, вылетевшую из старого, отсыревшего альбома. Она не смогла совладать с любопытством и, уже позабыв о руке, но все еще прижимая ее к груди, шагнула на ковер. На фотографической карточке красовалась усадьба Синие сосны, куда Соня возила книги.