— Жаль, что ты не помнишь маму, — тихо сказала Лялька.
— Мне тоже. Помню только ее нежность и запах сирени.
— Что за жизнь у тебя, Клара, — сказала Лялька. Сказала без намека на злорадство. Ей внезапно снова открылась чудовищная истина: ее сестра из одной западни попала в другую, так и не изведав ни дня независимости. И все же. Независимость. Разве не ее сейчас получила сама Лялька? Разве не эта независимость стала ее недугом?
— Тебе повезло, что отец уже умер, — сказала она вслух с неожиданной злостью. — Не то ты бы по сю пору за ним ухаживала. Тобой бы помыкали трое. Интересно, — продолжала она задумчиво, — тебе что, необходимо, чтобы кто-то тобой командовал? Правда, необходимо? Это что, доставляет наслаждение?
— Лялька, прошу тебя… — Клара еще сильнее смутилась, лицо ее горело. — Ты просто не понимаешь. Даже Перетца не понимаешь. А он иногда бывает очень добр.
— Знаю. Приносит тебе шоколадку.
— По крайней мере, он мне не изменяет. Не встречается с другими женщинами.
— Лучше бы встречался, поверь.
Мысли Клары вернулись к отцу.
— А он действительно кричал на маму? Я ведь помню его только в последние годы. Доктор сказал, что у него вообще не кровь, а вода.
— Ну да, а разве когда-то было иначе?
Лялька взяла себя в руки. Она смотрела на Клару — та царапала скатерть никелированным рыбным ножом, — и в ее памяти возникла картинка из детства. Они тогда любили играть в странную игру. Пытки. Так называлась игра. Ты ложилась на кровать, а потом сначала одна, а потом другая девочка обнажали свои нежные попки. Лялька до сих пор помнила, как в нос забивался пух от перины, когда она замирала в ожидании, зажмурившись, а в ее еще гладком, лишенном волос лобке рождалось острое предчувствие. Чего? Да чего угодно. Тебя могли погладить чем-то вроде кисточки, а могли и чем-то холодным, но всегда это было неожиданно. В любом случае прикосновение всегда разочаровывало — наслаждение таилось как раз в ожидании, пока ты лежала, крепко зажмурившись. В предвкушении.
Они, конечно же, были еще слишком малы, чтобы понимать: ожидали они чего-то сексуального. Но игра им нравилась, правда, по мере взросления, приближения к половому созреванию, — все меньше. На самом деле ничего из хотя бы примерно представляемого так и не произошло. Однажды, в ожесточении, она довольно сильно ударила Клару щеткой для волос и до сих пор помнит странный вскрик сестры — мало похожий на крик боли, — а потом они вместе плакали, крепко обнявшись. Словно раскаиваясь, теперь Лялька знала это определенно, в совсем другом.
Наслаждение. Море наслаждения. Слезы. Секс и слезы.
— Господи, ну и парочка мы с тобой, — сказала она. — Выйти из такой семейки!..
— Нам повезло, — рассудительно сказала Клара.
— Потому что удалось бежать? — Лялька широко раскрыла глаза: — Ну нет, я с этим не согласна. Почему мы должны быть благодарны? Это значит, они победили…
— Они?
— Убийцы. Заставили нас, уцелевших, радоваться тому только, что мы остались в живых.
Клара не стала возражать.
— Я устала, — сказала она. В ее голосе звучало уныние.
— Я отвезу тебя домой на такси. Молчи, я плачу.
— Нет, это невозможно. Перетц сейчас дома.
— Еще бы. Где ж ему быть.
— Если хочешь знать, — сказала Клара, — он снова начинает свое дело.
— А где он взял деньги? На этот раз?
— Я дала.
— Как это? Или это мои деньги? — спросила Лялька.
— Нет, я заработала. Я теперь работаю, — сказала Клара и не без гордости откинула упавшие на глаза волосы. — В магазине. За комиссионные. Прошлая неделя была удачной.
— Боже мой, да ты не женщина, ты рабочая лошадь, — сказала Лялька. — Ты просто рухнешь. Дура. Упрямая дура. Ты знаешь, что лошади загоняют себя до смерти ради людей?
— Ничего со мной не случится, — горячо возразила Клара. — Я это делаю ради Эдварда. Я так хочу.