— Ты говоришь, как дитя, — сказал Мендес. — Иначе…
— Мне было семь, когда я отсюда уехала, — сказала Ли. — И я никогда не хотела вернуться. Это твой чертов слуга притащил меня сюда. Да-да. Мне до боли знакомо это место. Каким оно было. Можно сбить штукатурку, содрать деревянную обшивку, но от запаха нельзя избавиться никакими силами.
— Запаха чего?
— Призраков, моих призраков. Они никуда не ушли.
Мендес сел.
— Расскажи мне о них.
— Ими полна комната. Они скрючились в старых шкафах с трубами и тикающими датчиками… Старики со вшивыми бородами. Замызганные дети. Старухи, похожие на ведьм…
— Ты о беженцах.
— Да. Господи, ну почему они были такие омерзительные? Такие безобразные, вонючие и жалкие, и хоть бы капля собственного достоинства. Они униженно благодарили за все — за глоток воды, за кусок хлеба.
— Продолжай, — сказал Мендес.
— Даже дети. Тощие, бессловесные. Они почти всегда молчали.
Мендес бесстрастно заметил:
— Интересно, сколько из них смогло уехать. Отсюда далеко до побережья.
— Сначала мать опасалась французов, не немцев. Их она хорошо знала, умела с ними поладить.
— А после тысяча девятьсот сорок третьего было уже поздно, да? — сказал Мендес. — Да и денег у них не было.
— Вовсе нет. Не все они были бедные. У них были кольца, бриллианты.
Она вспыхнула.
Мендесу представились тонкие руки, просунутые сквозь решетку, крики из запертых вагонов, посверкивание камней на любимых кольцах.
— Но куда они надеялись бежать? — спросил он.
— Может быть, в Тунис. Даже в Италию. Не знаю. Когда пришли немцы, их офицеры вели себя очень вежливо. Они присылали помощников. Чтобы те убирали. Ну и доносили. А моя мать — она держалась так, словно была их союзницей. И все же они присылали к нам деревенских старух. С лицами как высушенный инжир. Чтобы те за нами шпионили. Они и шпионили, это было видно по их липким взглядам. Больше они ничего и не делали. Сажа, жир, грязь как были, так и оставались.
— А что стало с беженцами?
— Пришлось взять их в дом и кормить. Они не понимали, что происходит. Без конца хныкали да жаловались. И… Мало нам было их новых шкафов, так сюда еще нагнали женщин — отдраивать полы песком, а потом натирать воском…
— В бальном зале?
— Ну да, сюда должны были въехать немцы. — Она рассмеялась. — Чистые, голубоглазые, симпатичные. Офицеры. Мать развлекала их. Думаешь, я не знала? Не видела? Как славно у нее это получалось?
— Ты завидовала? — мягко спросил Мендес.
— Однажды немцы взломали забитую дверь. Вытащили гвозди из досок и обнаружили оконный проем. После этого…
Она замолчала.
— А если бы я тебе сказала, будто это вовсе не женщины из деревни сделали, хоть они и знали про беженцев? А что я сама ее выдала? Нашептала на ухо одному…
— Я бы тебе ответил, что ты была слишком мала, чтобы это запомнить. Что это твои фантазии.
— Так вот, что было после этого, я не знаю. Не видела. Спряталась под кроватью. И держала в руке коралловое распятие.
Он потянулся обнять ее, но она стряхнула его руки.
— Думаешь, мне есть дело до того, что случилось с твоими евреями? Да никакого! Я их ненавидела, Алекс, ты можешь это понять? Ненавидела!
— Ты была совсем ребенком.
— Мне и сейчас до них нет дела. Мне безразлично, что с ними стало. Господи, да любой может просто погибнуть в авиакатастрофе, любого могут подстрелить на улице, любой может в сорок лет умереть от сердечного приступа. Такова жизнь, вот и все. В ней полно опасностей. Придерживаться правил — это не для всех. Что же такого особенного в гибели тех? Полмира живет в нищете и умирает с голоду. Так что не в этом дело…
— Тогда почему тебя мучают призраки? — спросил он.
Она стояла перед ним, прикусывая руку, ее узкие плечи казались слишком слабыми, где ей удержать ребенка — она и сама ребенок. И вдруг резко сказала:
— Мне здесь страшно. Можно мне уехать сейчас же?
— Хорошо, — ответил Мендес. — Возьми любую машину. Будь осторожна.
— Я вернусь поздно, — сказала Ли. — Бедный Алекс. Возвращайся к своим книгам. Разве не за этим ты сюда приехал? Ведь не за мной же. Ты хотел читать, размышлять, понять что-то, разве не так? Не упускай случая.
Она легко коснулась его губами. Вздохнула.
— Что бы тебе не быть таким снисходительным и терпимым. Ладно, по крайней мере, запомни: я не притворялась.
Он наблюдал за ее отъездом из высоких барочных окон библиотеки. В рассказ о ее предательстве он не поверил. Более того, это признание сделало ее еще более уязвимой в его глазах. Он хотел бы витать над ней точно невидимый хранитель. Не для того, чтобы шпионить, что-то разузнать. Только чтобы ее защитить.