Раздался хруст стекла, в их настроении произошла перемена. По лицу друга Тобайас впервые увидел, что того влечет к насилию. Тобайас не боялся. Был холоден. Протянул руку к горлышку бутылки. Промахнулся. Рухнул.
И увидел, как лицо друга расплылось в улыбке.
Упав, он проиграл.
Не выказывая торжества, небрежно, старший поднял зазубренный осколок и черкнул им по руке Тобайаса.
Кровь отрезвила обоих. Тобайас не чувствовал боли. Он лежал спокойно, без тревоги наблюдая, как красная жидкость впитывается в белоснежный манжет, и ждал. Без страха.
— Дурак, — сказал он, не двигаясь.
— Порез глубокий?
— В темноте не видно.
Порез оказался достаточно глубоким. Белый рубец на кисти был виден и сейчас, через десять лет. Но после этого случая он не стал относиться к другу хуже. В том же семестре Тобайас переспал с его прелестной любовницей-француженкой и едва дождался момента, когда смог рассказать об этой измене. Но тот лишь заметил: «А почему бы и нет? С ней все спали». Пронять его было невозможно.
Тобайас понимал Лейси. Как никогда его не понял бы Мендес — он не имел представления о том, что пробуждает злобу, о холодном наслаждении, которое она дарит. Не ведал ее черноты — такой, как этот мрак лондонской улицы, ворвавшийся сейчас в комнату Тобайаса.
Лейси способен на все.
И все же Тобайас смял предостерегающее Алекса письмо. И по размышлении швырнул его в корзину для мусора.
Мог ли Мендес знать, его ли ребенка вынашивает Ли? Тобайас не верил, что письмо могло отвратить неизбежное.
Что до мисс Уолш. До Ли. Ее красота превратила Тобайаса в агента Лейси. Вопреки всему, что он знал, вопреки его собственным намерениям и желаниям, опрометчивость которых он не мог себе простить. Злобу и зависть он понимал, но глупости стыдился. И — да — он заставил себя снова пойти к Оливеру Уолшу и расспросить его. Но эти расспросы ничего не прояснили. Ни психиатрической лечебницы, ни свидетельств о шизофрении, никаких тебе медицинских документов. Хотя Оливер с любыми предположениями об умственном расстройстве охотно соглашался. Однако за исключением этого странного наводящего на мысль об амнезии выражения, которое внезапно меняло ее черты, превращая из взрослой женщины в потерявшегося ребенка, у Оливера не имелось никаких доказательств.
Под утро Мендес проснулся в библиотеке от громкой музыки. На мгновение ему показалось, что он все еще во власти сна, так сильно вибрировал от оглушительных звуков воздух вокруг него. Однако, стряхнув оцепенение, он понял, что без электронного усилителя ни одна гитара не способна издавать звуки такой громкости. Он различил флейту. И голос. Голос Ли. Но и ее голос без помощи микрофона не дошел бы до него через длинные каменные коридоры. Какое-то время он с наслаждением отрешенно прислушивался к чистым светлым нотам. Когда Ли пела, ее голос обретал силу, которой так не хватало ее хрупкому телу. Но потом, подумав, что она не спала всю ночь, а сейчас и вовсе доводит себя до изнеможения, он нахмурился.
Встревоженный, он потянулся и встал — решил пойти к ней и увести. И только тогда задался вопросом: а кого же она привела в его окруженную стенами крепость? Без приглашения. Все еще сонный, Мендес сложил книги в стопку. Возражать неразумно, решил он. И все же. Босиком, стянув на талии шелковый пояс и все еще находясь под обаянием нежной мелодии, он вышел из библиотеки, намереваясь положить конец сборищу.
8
— А, с этим покончено. И вспоминать не хочу, — сказала Кейти.
— Ну и хорошо.
— Уж не знаю, что тут хорошего.
Плоский эссекский ландшафт плавно переходил в бурую водную гладь гавани, не давая возможности различить береговую линию; трава и живые изгороди убегали в море. Самого Харвича не было видно, и казалось, что огромный корабль покачивается на волнах, бросив якорь среди поля. А вся Англия — холм с круглящимися очертаниями, где царят мир и благодать.
— Хорошо, что ты не унываешь.
— Не унываю, говоришь? Ну а ты-то что об этом думаешь, Лялька? Я ведь столько дней была в полном упадке.