Она ничего не сказала. Кейти продолжала молча читать.
Лялька вспомнила: конечно же, отец к тому времени покинул страну.
Судно пришвартовалось. Их уже ожидал поезд. Однако предстояло еще выгрузить автомобили, и освещение выключили до того, как они успели сойти на берег и найти свой вагон.
Они вошли в купе, обитое красной искусственной кожей, и Кейти потянула носом.
— Пепел и молотый кофе.
— И апельсиновая кожура, — продолжила Лялька. За дверями купе промелькнули какие-то лица. Она услышала возню в коридоре. И Tak. Tak-tak[43] — польский говор.
Кейти сняла жакет и, поразмыслив, отколола брошь и убрала ее в сумку.
— Хотелось бы знать, как превратить эти штуки в постель? — спросила она.
— Proszę pań?[44] — Крупный седой поляк сконфуженно просунул голову в дверь купе, лицо его раскраснелось.
— Господи, неужто с нами поедут мужчины?
— Думаю, да.
— И что он сказал?
— У него пошаливает сердце, — ответила Лялька, — и он хотел бы пораньше лечь спать.
— Спать? Но сейчас еще семи нет.
— Он покажет нам, как управиться с полками.
— Ну хорошо.
— В коридоре его жена. Она там спорит с проводником.
— А как насчет еды? Мне говорили в Лондоне, что в каждом вагоне проводник может что-то приготовить.
— Ну да, чай с лимоном, наверное.
— Я умру с голоду.
Лялька промолчала. Запахи и польская речь снова разбудили память. Она в другом поезде. Он забит чемоданами, корзинами, мешками. Пассажиры пытаются уснуть, откинув голову на подголовник, кисло-сладкий запах человеческих тел. Все заливает желтый свет. А снаружи не Голландия, не спасительная Голландия, а длинная река. Висла. Свет идет от заводских фонарей, на воде он отражается язычками пламени от свечей. Поезд мчится, покачиваясь. Детский плач. И грубые голоса:
— Żydy. Żydy[45].
Силой воли она заставила себя очнуться. Уйти от воспоминаний. Глаза матери. В их нежной голубизне сияла надежда.
— Поесть, поесть.
— Ладно, — сказала Кейти, — сдаюсь. Признаю свое поражение. Пусть он входит. Я даже не понимаю, как закрепить эту лесенку.
Наконец они устроились на своих местах. Поезд набрал скорость. Лялька, лежа на спине, уставилась на верхнюю полку. Пыталась отогнать сон.
Кейти беспокойно крутилась.
— Господи, я не переживу эту ночь. На этом матрасе невозможно спать.
— Да ты же спала.
— Разве? А поляки здесь?
— Здесь. На верхних полках. По крайней мере, он.
— Одеяла такие колючие. Там не может быть клещей, как ты думаешь? Неужели ты можешь здесь спать?
— Я не сплю.
Немецкая граница.
— Паспортный контроль.
Никаких чувств. Лялька протянула документы.
— Жаль, что не удастся взглянуть на Восточный Берлин, — брюзжала Кейти. — Если бы не дождь, можно было бы хоть что-то увидеть из окна.
Она потерла запотевшее стекло.
— Мы еще не доехали до Берлина, — успокоила ее Лялька.
— Я знаю.
— Паспортный контроль!
На этот раз Лялька, по-видимому, спала, потому что, проснувшись, почувствовала, что при звуке этого голоса сердце забилось чаще. Здесь говорили иначе. Голос звучал подозрительно. В чем дело?
Однако вошедшего, похоже, интересовали только документы Кейти.
— Извините.
— Какого черта?
Таможенник вежливо поклонился и закрыл дверь. На периферии Лялькиного сознания промелькнуло, что поляка на верхней полке он не заметил. Она промолчала.
— Журналистка? — Немецкий офицер вернулся, с некоторым неудовольствием помахивая паспортом Кейти. — Какой газеты?
— А, так вот что вас волнует, — нашлась Кейти. — Расслабьтесь. Я веду колонку для женщин.
Ответ, похоже, удовлетворил таможенника.
— Посмотри в окно, — вдруг сказала Лялька, когда поезд тронулся. Плохо освещенная, мрачная и прекрасная, отгороженная стеной часть Берлина, которую можно было видеть из окна поезда, разворачивалась перед ними, как короткий кинофильм.
Кейти присвистнула. Затем сказала:
— Ты могла бы ответить так же, когда мы приедем в Польшу? Если их опять насторожит, что я журналистка?
— Стыда у тебя нет, — поддразнила ее Лялька. — И это после всего, что ты говорила весь месяц.
— Видимо, нет, — ответила Кейти. — Я люблю спокойную жизнь.