В мысли Мендеса резко вторглись звуки — два голоса и гитарные аккорды. Через два столика от него черноволосый парень лет двадцати расположился между голых ног девушки и наигрывал на гитаре какую-то народную мелодию. Подняв глаза от загорелых ног девушки и стройной фигуры к ее бледному лицу, Мендес был несколько озадачен: судя по носогубным складкам, она была лет на десять старше своего спутника. Впрочем, черты ее лица были тонкими, а замечательный, по-крестьянски пронзительный голос заглушал рык, издаваемый парнем. Ей вяло аплодировали средних лет посетители заведения за соседними столиками. Со смехом откинув голову, женщина тянула парня за черные длинные волосы, пока его голова чуть ли не уткнулась в ее промежность, и Мендес почувствовал возбуждение собственной плоти, представив себе это соприкосновение.
Мендес признавал, что прощальные шпильки Тобайаса, конечно же, имели под собой основание: Алекс всегда шел на поводу у своей плоти. А еще хуже, что нынешний его побег целиком зависел от активности и преданности Ансела. Мендес гадал, когда Тобайас окончательно его покинет, и благоразумно дал себе года два. Ансел был честолюбив и не скрывал этого. Но он еще не был готов. И как бы Мендес его ни раздражал, против собственных интересов он никогда действовать не будет.
Мендес снова позвал официанта. Может быть, он неразумно празднует свое освобождение от придирчивого внимания Тобайаса? К нему вернутся скверные сны, тревожные, сумбурные сны, а то и хуже, вернется бессонница. Прошлой ночью он был обескуражен вестью из Нью-Йорка, которая заставила его еще до рассвета погрузиться в расчеты, связанные с распределением капиталовложений. Он даже звонил в Базель, чтобы получить подтверждение кое-какой наблюдаемой им динамики индексов. Нелепость. Растрачивать жизнь на занятия, которые стали казаться ему мелкими, пустыми, — ведь именно от этого он и хотел убежать. А может быть, он опоздал. И уже никогда не сумеет бросить привычку контролировать всё и вся, никогда не освободится. И не видать ему благородной возвышенной свободы, а придется вечно страдать от настороженности и мнительности. А раз так, по-настоящему отойти от дел не удастся, и в результате он будет постепенно вползать в сибаритство: смаковать вино и что там тушат в масле и пиве, и в итоге будет обречен на жалкое одиночество и не узнает ничего, кроме того, что уже знает, а именно, что осколок стекла и просто рыбья кость, застрявшие в горле, могут погасить его мысль. Заняться наукой? Теперь? Нет, ему бы следовало быть посмелее в пятнадцать лет, когда умер отец. Об этом как-то упомянул Тобайас.
Мендес медленно поставил новый бокал арманьяка на блюдце. Вновь заиграла гитара, и женщина запела старую песню Эдит Пиаф, голос ее звучал хрипло, напористо, грубо. Но Мендес ничего не слышал. Именно в этот миг к нему почему-то вернулся забытый сон этой тревожной ночи.
Он лежал, будто дожидаясь казни, привязанный к четырем стойкам гигантской кровати, и ясно видел красный бархат полога и длинный шнур красного шелка — пояс от халата, служивший, как он понял, шнуром от звонка. Зеркало в золоченой раме у изножья кровати отражало только красный бархат. Пытаясь оценить обстановку, он с огромным трудом чуть-чуть изогнул шею и увидел это зеркало. Однако подняться настолько, чтобы разглядеть все, что в нем отражается, ему не удалось. Он лишь увидел годовалого ребенка на чьих-то руках, но чьи это руки, так и не понял — лицо человека, державшего ребенка, оставалось в тени. Ребенок плакал и тянул руки — к Мендесу, как ему казалось. Но он был беспомощен. Погруженная в тень фигура медленно отодвинулась и вместе с ребенком исчезла из вида. Когда Мендес проснулся, детский плач еще звучал в его ушах.
Снился ли ему Тобайас? На какой-то момент этот вопрос стал необъяснимо важным. Алекс напряг память, но та немедленно закрылась — так же внезапно и капризно, как ранее открылась. Он потряс головой. А потом услышал, как говорит:
— Что, простите?
— Feu[11]? Спички? — К нему обращалась та самая певица: она успела подойти к его столику и сидела в прежде пустовавшем кресле.