- Вот чай, - тихо произнесла она
- А я перед Финской женился на санитарке из гарнизонного госпиталя. Задору в ней много было да не лучшего: всё бы ей петь, плясать, да винцо попивать.
- Зачем…, - сочувствующе прошептала женщина
- Потом мальчонку мне родила.Игорька. А там финская. Аккурат в эти леса меня и забросило.
- Ты бывал здесь…
- Бывал. Потом с двумя медалями домой вернулся, а она…отбыла в южные края с полковым ветеринаром, - в его голосе гнев мешался с болью, - мальчонку я вытребовал через суд и к матери в деревню отправил. А он через год помер…
Маша нежно накрыла накрыла его руку своей.
- Ты ни в чём из этого не виноват! Вина на ней и только на ней, и не нам её судить, жизнь всё сама рассудит.
- Может и рассудит. А улыбнулся я с той поры всего два раза : генералу, что орден вручал , да хирургу, осколок из плеча вытащившему.
- Федь…, - она ласково положила ладони ему на плечи, чувствуя то же, что и много лет назад, узнав о смерти его отца. Только теперь некому смеяться, увидев их вместе.
В поцелуе их не было огня, ведь разве способны на огонь обледенелые исцарапанные души? Но было тепло, разливающееся до самых кончиков пальцев, окутывающее мягкостью и заботой , как согревал в детстве чай по приходу домой с мороза. А по ясным голубыми глазам было видно : растопила она его сердце.
- Я ведь уже и забыла, как это …, - с улыбкой прикрыла глаза Маша
- Ничего, вспомнишь сейчас, - мягко произнёс он, а горячие руки уже расстегивали пуговицы на её платье.
***
- Знаешь, мне кажется, что и не было этих пятнадцати лет, что нет сейчас никакой войны, а нам по семнадцать, - еле слышно прошептала Маша, стараясь не нарушить тишину майской ночи, окутвавшей всё вокруг влажной прохладой, а с ним было тепло.
- Война кончится, Машка, - сильные руки нежно гладили её по волосам , - сколько ты уже здесь?
- С июля сорок первого. Я как приехала, думала : вот кончится война и заживём здесь с Иришкой лучшей жизнью”, а её в январе не стало..
- Дочь твоя?
- Дочь? От Николая Добромирова? Да он пил как скотина, не просыхая, - в тихом голосе звучала горькая усмешка., - Единственное, что он оставил - это долги. А Иришка - его сестра, с которой мы эти долги три года выплачивали. Хорошая была…вот она умерла по чести…
- Гордиться надо, что такого человека знала.
- Горжусь…а Добромирова я и не любила никогда.
- Как?
- Да никак. А замуж пошла из жалости. Уговаривал меня долго, я не соглашалась, а потом сдалась. Да и родителям досаждать не хотелось…Дочь, говоришь. А я ведь до тебя ни с кем. Ни-ког-да…, - грустно улыбнулась женщина, кладя свою голову ему на грудь
- Машка…
- Ты думаешь, я жалею? А вот нисколько. Да и лучше уж так, чем как мои соседки.
- Ты бы себя с ними не сравнивала… спишь что-ли?
- Нет…
- Я же вижу, что спишь. Отдыхай, Машка, - он встал, собираясь уходить.
- Не уходи…останься , пожалуйста!
Он послушался, присев на край постели прямо под струю лунного света.
- Тот самый шрам от осколка, - прошептала женщина, нежно проводя по его правому плечу.
- Всё верно, он самый.
С минуту они сидели молча.
- А я ведь знаю почему ты Иваныча не боишься, - загадочно улыбалась Маша, - потому что вы с финской знакомы. И злится он на тебя не по - настоящему, так, для порядка.
- Догадливая…, - в этот момент лицо Васкова озарила мягкая улыбка
- Улыбнулись-таки, Федот Евграфыч!
- Спи давай.
- Так точно, товарищ старшина, - кокетливо улыбнувшись, Маша отвернулась к стене.
========== Часть 9 ==========
Дождь. Холодный, враждебный, бил в стекла так, будто собирался их выбить. Начался третий день томительного ожидания, леденящего и…протрезвляющего, словно лёд, брошенный за шиворот изнемогающему от жары посреди жаркого лета.
Такова человеческая природа - жить, совершая ошибки, не признавая их за собой, а потом, совершенно неожиданно осознать, где и в чём оказался неправ. Жаль лишь, что осознание приходит поздно.
Поздно…”Идём на двое суток”. Двое суток кончились прошлым вечером. Где-то по углам пряталось слово “смерть”, ещё не признанное, отгоняемое всеми силами, но с каждой минутой становящееся все чётче и чётче, словно майский жук, которого отгоняешь, а он вместо этого начинает летать все ближе, досаждая назойливым жужжанием. “Нет, не может он умереть. Их шестеро, а немцев всего двое. Справятся. Должны”, - тщетно пыталась убедить себя Мария Никифоровна, понимая и то, что немцев могло оказаться больше и то, что не слишком-то внушительными бойцами выглядят пять хрупких молодых девчат, к которым она так бессовестно ревновала, совсем не замечая того, что Федот Евграфыч их появлению вовсе не радовался, что проходил мимо них, смотря в землю, а ей говорил если не обо всем, то по крайней мере о многом…не замечала, зато замечала почти неземную красоту Комельковой, явно влюблённый взгляд Бричкиной и сходный с комендантом характер Осяниной. Замечала, отворачивалась, ехидничала…и каким резким стало осознание того, что пока страна крепла, собирая все силы на то, чтобы развить технологии, производство и как отдала эти силы на то, чтобы защитить родину; она будто и не выходила из клуба, оставшись той выпускницей в красном платье с манжетами, что разбивала сердце каждому, с кем танцевала, а стрелки всё это время шли вперёд. Невидимой рукой время стерло и новое красное платье, оставив заношенное и выцвевшее голубое; и танцы, оставив быт простой деревенской хозяйки; и может и клуба нет уже давно; неизвестно и то, что стало сейчас с теми пареньками, что так хотели скорее стать мужчинами; унесло время и Машку, оставив вместо нее Марию Никифоровну. И если раньше женщина цеплялась за воспоминания, как за последнюю соломинку, сейчас они перестали иметь значение, став всего-лишь прошлым и осознай она это хоть на неделю раньше, у нее могло быть и будущее. Теперь будущего могло и не оказаться.
Однако куда больше её пугало то, что за всё отмеренное им время она не сказала самого главного - слов любви. Показала, но не сказала. Может, потому что понимала любовь не так: через всю жизнь она пронесла нечто вроде детской привязанности, благодарности и , возможно, все же любви, но не той , о которой пишут книги и показывают кино в больших городах, а той, которую испытывают к старшим братьям… до тех пор, пока они не встретились здесь. Именно тогда женщина поняла, что единственное слово, которым можно заменить слово любовь - это дом. Поняла, а сказать не успела.
В дверь настойчиво постучали. “Вернулись”, -на секунду обрадовалась хозяйка, однако за дверью стояла совершенно неожиданная гостья. Полина Егорова - та самая соседка, которую Мария Никифоровна порицала за беспутность, сторонилась и обходилась так холодно, как только возможно за то, что та едва ли не прямо предлагала Федоту Евграфычу плотские утехи.
-Пустишь? - с непривычной для своей натуры серьёзностью спросила соседка.
В эту минуту сердце хозяйки наполнилось сочувствием : счастливые люди так низко не падают, а значит, перед ней стоит не беспутница, а обыкновенная несчастная женщина, душа которой переполнена каким-то черным отчаянием.