- Ирусь, ну давай без детского сада. Тебе тридцать три года, пора успокоиться.
- В тридцать три года жизнь только начинается. Доживёшь до моих лет - поймёшь.
- Ну вот теперь ты говоришь как бабушка.
- А ты с самого первого дня как бабушка. Ты когда-нибудь была девчонкой?
- Была. Да похлеще тебя была, - Машин голос был потухшим и тихим.
- Значит, было что-то, о чем ты мне не хочешь рассказывать. А я думала, ты мне доверяешь!
В этот момент как нельзя кстати начала играть пластинка:
” Отчего, ты спросишь,
Я всегда в печали,
Слезы, подступая,
Льются через край.
У меня есть сердце,
А у сердца - песня,
А у песни - тайна,
Хочешь – отгадай.”
Маша подпевала с грустной улыбкой.
- Не отгадаю, а сама расскажешь. Иначе - обижусь и не прощу! , - Иришка тряхнула короткими волосами.
- Ну, Ириш…
- Не прощу! И не смей говорить мне про детский сад!
- Ладно, ладно, скажу. Ты только не смейся, ладно?
- Честное слово даю!
- В общем…ты же знаешь, что я в деревне выросла?
- Ну?
- У меня там друг был, - в этот момент лицо Маши смягчилось и словно помолодело на несколько лет, - добрый был, заботливый. Однажды даже за меня подрался…приятно!, - она закрыла глаза, предаваясь воспоминаниям, из которых её бессовестно вырвал голос подруги:
- Батюшки, да ты ж его любишь!, - в голубых глазах загорелся неподдельный интерес
- Пф, скажешь тоже!, - отмахнулась Маша
- Не ври!
- Да если б мне ещё можно было!
- А что мешает?
- А то ,что мы пятнадцать лет не виделись и он может быть уже женат и в помине меня не помнит! - резко повернулась Маша, сверкнув ореховыми глазами.
- Так вот откуда ветер дует, - лукаво улыбнулась белокурая и тут же ее глаза расширились в удивлении, - так ты за брата моего от безысходности замуж вышла? Потому что с тем другом пропала всякая связь?
- Просто идти было больше некуда. Отчитывать будешь или отпустишь с миром?
- Машка, да если б я знала!, - Иришка бросилась её обнимать.
- Ириш…, - в ореховых глазах впервые за много лет блестели слёзы. Нет, не очерствела её душа, - Иришка, я все ещё его люблю!
***
А через два года началась война. Поначалу Маша не осознавала всю серьезность этого слова, а потом Иришка пришла с ещё более короткими волосами.
- Я ухожу. На фронт. Медсестрой., - в её голосе звучала железная решительность.
- Я еду с тобой!
- Не смей и думать об этом, поняла? Его ведь встретить хочешь, но жизнь сама все рассудит, а глупости делать не стоит.
- Да с чего ты взяла, что я его встретить хочу?
Вместо ответа Иришка заглянула ей в глаза и твердо сказала :
- Все у тебя хорошо будет, поняла?
- Поняла.
Через три дня Маша перебралась в маленький домик в одном из лесов Карелии. Место, где находился её домик и несколько таких же по соседству, вскоре стало называться “171 разъезд”, а в январе 1942 на Иришку пришла похоронка, заставляя каждой клеточкой тела ощутить, что такое война.
========== Часть 7 ==========
Зима 1942 года выдалась морозной. Снег покрывал Карелию не прекращаясь, однако щадили этот северный край бомбежки, нещадно стирающие города. И хоть вражеские самолёты пролетали здесь, порой не давая выспаться, хоть несколько дворов и было разбито, 171 разъезд и ближайшие его окрестности были щедро одарены спокойными зимними деньками.
Стоял конец февраля, неумолимо приближая календарную весну, но за окном лежали такие сугробы, что без лопаты из дома выходить не было никакого смысла: увязнешь в снегу, не пройдя и два шага.
Свет в машином доме не горел, однако сама она не спала. С того дня, как пришла похоронка на Иришку, прошел месяц, однако каждое слово этого проклятого письма о смерти подруги было словно вырезано на её сердце раскаленным клинком. Сухое письмецо, написанное будто по шаблону, как писались сотни и тысячи других. Мертвое письмо о мёртвой девушке. Увидев это письмо, Иришка бы незамедлительно бросила его в печку, презрительно сморщившись : “Фи, сухословство!” А может и читать бы не стала, дойдя лишь до “Добромирова Ирина Алексеевна”. Иришка настолько нетерпела формальности, что даже на работе просила не называть её по имени-отчеству. Благо, работа это позволяла. Медсестра - символ мягкости и света, а Иришка была именно такой и невыносимо думать, что она была ранена в грудь. Смертельно. Перед машиными глазами так и стояла картина : светловолосая в белом маскировочном халате, по которому расползаются бурые пятна, а вокруг снег, такой же белый, как она сама.
Во дворе послышались голоса, один из которых показался Маше смутно знакомым. Через несколько минут в дверь постучали.
-Заходите, открыто, - крикнула женщина, попутно зажигая свет.
Вошёл мужчина лет пятидесяти с маленькими, но живыми серыми глазами, усами соломенного цвета с лёгкой проседью и запорошенный снегом с ног до головы. Ростом он был едва выше Маши, однако коренастого сложения, придающего вошедшему важный вид.
- Хозяюшка, у вас кипяточку не найдётся?
- Сейчас согрею. Да вы проходите, не стойте на пороге с открытой дверью. Сами ведь мёрзнете и дом выстужаете.
Мужчина начал снимать шинель, обнажая майорские погоны.
- На печку, на печку, а то промокнет!, - суетилась хозяйка, - а вы, товарищ майор, вроде бы не один пришли?
- И то верно. Весь полувзвод по постоялым дворам раскидали, один старшина остался. И такая ведь власть бывает, что подчинённых превыше себя ставит, а этим оболтусам хоть бы хны. Не ценят, черти!
- Так зовите его сюда скорей, что же он там мёрзнет?
- Заходи, старшина, погрейся, хозяюшка тебя сама кличет, - крикнул в открытую дверь усатый майор.
В дверях показался высокий человек, пуще, чем майор засыпанный снегом.
- Товарищ старшина, вы бы тоже шинель на печку повеша…ли..
Эти глаза невозможно было спутать ни с одними другими, но как изменился он сам… опущенные уголки губ, такие же, как отражало ей зеркало, когда ещё не тошно было туда смотреться; на лбу его пролегли морщины, но сильнее всего изменился взгляд : потухший, безжизненный и будто потерявший всякую надежду на счастье.
- Ну что там, хозяюшка, с кипяточком?, - отвлёк её голос майора
- Сейчас, сейчас ,товарищ…
- Виктор Иваныч, можно просто Виктор Иваныч, - майор развязал вещмешок, доставая оттуда пачку чая, - заварите?
Гости сели за дубовый стол, не покрытый даже простенькой скатёркой, Маша заваривала чай.
- Ох, что-то я проголодался. Поесть чего-нибудь не найдется?, - прищурился Виктор Иваныч.
- У меня…у меня ничего нет, - женщина виновато опустила глаза.
- Тю! Некудышная ты значит хозяйка, раз поесть у тебя нечего!
- Ну зачем ты так, Виктор Иваныч, мало-ли , какие у человека обстоятельства!, - старшина стал вытаскивать из своего вещмешка хлеб, тушёнку и соль с сахаром.
- Тушёнку-то… тушёнку зачем?, - почти взвыл майор.
- Не жадничай, Виктор Иваныч, угощайся лучше, - спокойно сказал старшина, подвигая тушенку поближе к майору.
- А может, ну её, эту сегодня эту тушенку? Я бы вам завтра из неё суп сварила, экономнее бы вышло.
- Ну, коли суп… подавай, хозяюшка, чай, а мы и хлебом с солью наедимся, - услышав о супе, Виктор Иваныч сразу смягчился.
Вскоре хозяйка вместе с гостями пили горячий чай, показавшийся ей самым вкусным чаем на свете.