Штор на окнах не было. На вешалках в шкафу, дверца которого закрывалась с жутким скрипом и потом с таким же скрипом раскрывалась, висели три классических черных пиджака. Всё вокруг было грязное и пыльное. На голом матрасе кровати валялись три картины, которые мы тоже подобрали с пола, но не нашли куда повесить.
Амелин, устав бестолково ходить и выглядывать в окна, собрал полотна, сел на подоконник возле свечки и стал разглядывать.
- Ты разбираешься в живописи? – в полный голос спросил он.
- Тише. Дверь же открыта.
Он повторил вопрос, но немного приглушеннее.
- Нет. Но мне нравятся Моне и Дега.
- Всё ясно, обычные красивости. А мне нравятся Брейгель и Босх.
- Ничего удивительного. Тебе всё гадости какие-нибудь.
- Это не гадости, а художественное отражение реальной жизни. И не только жизни.
- Я, правда, не понимаю, что может быть хорошего в этих отвратительных, уродливых людях и животных, которых обязательно кто-нибудь мучает или убивает? Неужели тебе приятно на это смотреть?
- А ты думаешь, только цветочки и мельницы кругом? И весь мир наполнен лучезарным сиянием любви и добра? – поинтересовался он с лёгкой издевкой.
- Нет, конечно. Но зло тоже можно красиво изобразить. «Демон» Врубеля, например.
- Который из них? Сидящий, летящий, поверженный?
- Обычный.
- Обычный - сидящий.
- Откуда ты это знаешь?
- Тоня, - я видела, что он поднял голову, наверное, как обычно, укоризненно смотрел. - Откуда люди всё узнают?
А потом вдруг заговорил специально низким шепотом тихо-тихо, едва слышно, так что мне, для того чтобы расслышать, пришлось даже сделать несколько шагов в сторону окна:
Я тот, которому внимала
Ты в полуночной тишине,
Чья мысль душе твоей шептала,
Чью грусть ты смутно отгадала,
Чей образ видела во сне.
- Это что?
- Помнится, кто-то меня ещё в незнании английского упрекал, - прокомментировал он своим голосом и, снова изменив тон, но уже чуть громче, продолжил:
Я тот, чей взор надежду губит;
Я тот, кого никто не любит;
- Это Лермонтов, да?
- А ещё кто-то спрашивал, как меня в школе держат.
Я бич рабов моих земных,
Я царь познанья и свободы,
Я враг небес, я зло природы,
- Ну, ладно, хватит уже, - попросила я.
Но он, подняв свечку с подоконника, поднес её снизу к лицу, так что оно зловеще осветилось желтоватым пламенем, и опять заговорил со страдающей интонацией.
И, видишь, — я у ног твоих!
Тебе принес я в умиленье
- Всё. Заканчивай.
Молитву тихую любви,
Земное первое мученье
И слезы первые мои.
- Эй, - пришлось взять с кресла подушку и кинуть в него, чтобы перестал.
Подушка чуть было не попала в свечку, но Амелин вовремя отбил, и она упала на кровать.
Затем спрыгнув с подоконника, он полез доставать её, но возвращаться не спешил, вместо этого поднялся на кровати в полный рост и, стоя на прямых ногах, принялся покачиваться на матрасе. Пружины жалобно заскрипели.
- Прикольно. Как на батуте, наверное. Ты прыгала когда-нибудь на батуте? - неподдельная радость в голосе умиляла.
- Нет, не прыгала.
- Я тоже. Говорят, это очень приятно. Физическое ощущение свободы.
Пружины скрипели громко и надоедливо.
- Слезай уже оттуда. Мы зачем сюда вообще пришли?
- Призрака ловить.
- Ну, вот иди и стой здесь.
- Да ты и сама прекрасно справляешься.
- Слушай, ты меня днем уже успел разозлить, но я промолчала. А теперь опять начинаешь.
Пружины продолжали визгливо и ритмично поскрипывать. Похоже он и не собирался прекращать это баловство.
Я схватила другую подушку и швырнула в него. Странным образом, в полутьме, Амелин поймал её и быстро метнул в меня. Подушка пролетела мимо, попав в дверной проем. Я опасливо выглянула, но там никого не было. Только пустой, холодный, длинный, темный, страшный коридор, из другого конца которого в любую секунду мог появиться призрак.
Набравшись смелости, я выскочила, подняла её, подбежала к продолжающему раскачиваться на кровати Амелину и хорошенько треснула его этой подушкой.
Он мигом отпрянул назад, подхватил первую подушку, и не больно, но весьма ощутимо ударил меня в ответ прямо по голове. И это было так нагло и вызывающе, что все негодование по поводу его утренних высказываний и дебильного поведения сейчас настойчиво требовало выхода.
Я пихнула его в живот, чтобы столкнуть с кровати, но он громко вскрикнув «ай», лишь согнулся пополам, театрально застонал, рухнул на колени и мгновенно прикрыл голову руками. Тогда я как следует шлепнула его пару раз сверху, а затем оставила в покое и пошла к двери. Однако он всё равно не успокоился, а взял и предательски швырнул свою подушку мне прямо в спину. Я резко развернулась, чтобы ответить, но он быстро отполз назад и соскочил по другую сторону кровати.
- Тоня, - в полный голос, в котором я уловила подавленный смех, заговорил он, - я впечатлен. Ты, оказывается, очень взрывоопасная штучка. А с виду не скажешь.
- Я больше вообще с тобой никуда не пойду, - сквозь зубы прошипела я. - Каждый раз ты всё в глум превращаешь.
- Прости, пожалуйста. Честно. Я больше не буду.
- Ты мне уже это обещал.
- Но ты первая меня ударила.
- Если бы ты сразу послушался меня, не ударила бы.
- А что, за непослушание нужно сразу бить?
- Да, если человек по-другому не понимает.
- Не завидую твоим детям. Ты их, наверное, с утра до вечера лупить будешь.
- Если ты не замолчишь, то лупить я буду тебя. И на этот раз по-настящему.
Он радостно прыснул.
- Звучит заманчиво.
Молниеносно, без предупреждения, я вскочила на кровать и, под визгливые стоны пружин, пробежала к тому краю, где он стоял в проходе между кроватью и стеной.
Однако убегать Амелин не стал, и, только я занесла руку, как он, вместо того, чтобы нападать или защищаться, принялся меня щекотать.
И это был дьявольски коварный и предательский ход. Трусливый и подлый поступок. Ничуть не лучше удара ниже пояса. Потому что, естественно, я выронила подушку, завизжала и, извиваясь и перепрыгивая с ноги на ногу, стала отдирать его пальцы от своих ребер. Не понимаю, почему люди смеются, когда им щекотно, если терпеть щекотку ещё труднее, чем боль.
- А ты, оказывается, тоже неплохо танцуешь, - всхлипывая от смеха и одновременно закашлявшись, выдавил он. - Будешь ещё драться?
- Нет. Нет, - закричала я пронзительным, но тоже смеющимся голосом. - Только отпусти. Умоляю.
Но как только он разжал руки, и я перестала кричать, мы поняли, что в комнате кроме нас ещё кто-то есть.
Я быстро повернулась. В дверном проеме стояла темная недвижная фигура.
От неё веяло напряжением, враждебностью и гневом.
- Хоть бы дверь закрыли, придурки. Мы все не обязаны слушать, как вы тут резвитесь, - Якушин вышел, с такой силой хлопнув дверью, что все, кто, может, до этого и спал, теперь уже точно проснулись.