— Вот если бы был коньяк, — сказал проснувшийся и подключившийся к нашим переживаниям Петров, — то можно было бы народными средствами полечить. У меня мать с тёткой всегда так лечатся.
— Коньяк нужно было пить сразу, как только пришли, чтобы организм прогреть, — сказал Якушин. — А сейчас градус никак нельзя поднимать. Даже чаем.
— Но что-то же можно наверняка сделать? Вас же там учат оказанию первой помощи и всякому такому.
— Ага, — услышав мои слова, Якушин немного повеселел, — а ещё колдовству и магии. Ладно, сейчас приду.
Не одеваясь, он выскочил на улицу и почти сразу вернулся с алюминиевым ведром, доверху наполненным снегом, и скомандовал:
— Тоня, давай, туда к себе лезь. И подушкой накройся. Сейчас тут операция будет проходить. Не для слабонервных.
— Но я не слабонервная и могу помочь.
— Это даже не обсуждается. Петров, иди сюда, заткнешь уши Сёминой. Ты, — он ткнул в Маркова, — мне поможешь. Я буду держать, а ты снегом натирать. Понял?
— Вроде, — озадаченно протянул Марков, нехотя поднимаясь с дивана, где всё ещё спал Герасимов и подходя к железной кровати. — Только ничего, что у него жар, а мы его снегом?
— Это единственное, что можно сейчас сделать. Или это, или просто ждать, не поднимется ли температура выше. А поскольку градусника у нас нет, то это становится опасно, — Якушин закатал рукава рубашки, как заправский хирург.
— Неужели люди и в наше время умирают от высокой температуры? — недоверчиво спросил Петров, вылезая из-под одеяла. Он, как переоделся в васильковый спортивный костюм, когда пришли, так в нем и спал.
— Белок в крови сворачивается при сорока двух градусах и всё. Привет. А температура от того, что организм борется с раздражителями и в этой борьбе никогда не останавливается, — произнося это, Якушин выглядел очень серьёзно и совсем взросло, я так и представила его в белом халате и стетоскопом через шею.
Петров задумался, я тоже, а Марков строго и по-деловому сказал:
— Тогда давай быстрее натирать, а то снег весь растает. Ща, только очки сниму.
И я послушно полезла на печь, легла и прикрыла глаза.
— Если мы это будем делать прямо на кровати, — послышался деловой голос Маркова, — то всё кругом будет мокрое. Давай, может, на пол его?
— Давай, — согласился Якушин.
Послышалась невнятная возня. Видимо Амелин сопротивлялся, и ребятам пришлось разбудить Герасимова, чей недовольный и ничего не понимающий голос вскоре присоединился к остальным.
— Держи за ноги, — приказал ему Марков. — Как следует, держи.
— Пусть Петров держит, а я лучше уши девочкам зажимать буду, — глухо отозвался Герасимов. — Мне одно фингала достаточно.
— Дурак, это не шутки, — закричал на него Якушин. — Держи и всё. А то я эту кофту с него никак стащить не могу. Мокрая насквозь.
— Блин, — выругался Герасимов. — Мне неудобно.
— Да сними ты уже, свой Рамштайн, нафиг. Он тебе мал.
Они снова усердно запыхтели, и тут вдруг Марков как воскликнет:
— Фигасе!
— Мать моя женщина, — вторя ему, медленно проговорил Герасимов. — Больной придурок.
— Никогда такого не видел, — в голосе Якушина тоже слышалось удивление.
— Погодите, чего там? О, боже! — присоединился к ним Петров.
Я хотела уже высунуться, но в ту же секунду раздался ужасный душераздирающий вопль. Никогда не слышала, чтобы люди так кричали. Жалобно и дико, словно из него изгоняли дьявола. И я в страхе моментально забралась под подушку, но и через неё было всё слышно.
Амелин то сыпал отборными ругательствами, то трогательно умолял «пожалуйста, не надо», то просто истошно орал. Проснулась Сёмина, и Петров принялся заговаривать ей зубы, чтобы она не слушала и не смотрела.
Скорей всего экзекуция длилась не дольше пяти минут, но мне это время показалось бесконечно долгим. Амелина было очень жалко, тем более я остро чувствовала свою вину, что потащила его через это дурацкое поле.
Под конец он, видимо, совсем обессилел или привык и сдался, потому что стало почти тихо, только Сёмина горестно всхлипывала.
Потом я слышала, как его подняли и положили обратно в кровать, и как Герасимов обозвал Амелина сильной скотиной, и что с первого взгляда этого не скажешь, а Марков похвалил себя за то, что предусмотрительно снял очки и Якушина за то, что «вырубил его».
После этих последних его слов, я так возмущенно подскочила, что даже стукнулась головой о потолок. Натянула, наконец, джинсы и спустилась вниз.
— Вы чего тут устроили?
На полу, посреди комнаты, растекалась огромная талая лужа с кусочками льда.
— Всё нормально, — Марков тоже был весь мокрый. Они все по уши были мокрые. — Чего вылезла?
Амелин лежал под простынкой на кровати, с закрытыми глазами, мертвенно бледным лицом, мокрыми прядями, спадающими на лоб, и напоминал уснувшего ангела. Слева у него на шее я заметила большое буро-красное пятно от ожога. А на открытой части плеча с той же стороны белый неровный рубец.
— Мне кажется, вы его насовсем вылечили, — Петров, по-прежнему сидел на постели Сёминой, а та, прижав руки ко рту, с ужасом в глазах смотрела на безжизненное тело.
— Ему насовсем не помешает, — отозвался Герасимов.
— Он так кричал, так кричал, — в глазах у Сёминой стояли слёзы.
— Что произошло? — я повернулась к Якушину.
— Ничего страшного не произошло, — твердо сказал он. — Отвечаю, полчаса и на градус точно снизится, а если бы ждали, то неизвестно чем оно могло обернуться. Меня в детстве отец всегда так закалял. Это не больно, просто сильно неприятно.
— Ты что, его ударил?
— А чего он меня ударил? — тут же подхватился Марков.
Мило ухмыльнувшись, Якушин развел руками:
— Лёгкий анестезирующий апперкот. Хочешь, покажу, это не больно?
Все парни тут же весело заржали, после происшедшего они все как-то чересчур агрессивно взбудоражились.
— Да вы просто садисты. У человека температура, а вы его пытаете и бьёте.
Я подошла и потрогала лоб Амелина. Однако он, действительно, немного остыл, а дыхание стало более ровным.
— Ты как? — я перевела взгляд на Сёмину.
Та немного подумала, прислушиваясь к себе, а потом на удивление спокойно сказала:
— Если не считать душевной травмы, замечательно. Выспалась прекрасно. Лучше, чем на каникулах. Только теперь очень хочется есть.