Внезапно дверь в комнату резко открылась, и, как всегда торопливо, вошла мама, уже вся разодетая и надушенная.
— Так, Тоня, мы с папой уезжаем. Видимо допоздна. По делам.
— Угу, — я машинально прикрыла крышку ноута.
Хотя ни мама, ни папа никогда не пытались в него заглянуть. Им совершенно не до того, у них всегда «по делам».
— Светик, мы сейчас опоздаем, — закричал из коридора папа, и она, махнув рукой, мол, нечего одно и то же объяснять, выскочила из комнаты.
Я махнула в ответ: действительно, о чем говорить, раз им, как всегда, некогда.
— Пока, — крикнули родители, и дверь за ними захлопнулась.
Мама и папа работали вместе в одной риелторской конторе. Только мама специализировалась на загородной недвижимости, а папа на городской. Рабочий день у них был ненормированный: в офис к десяти, как штык, а вечером частенько задерживались до двенадцати. Да и в любой выходной могли сорваться по первому звонку.
В общем, если честно, то свою учительницу по математике я видела гораздо чаще, чем родителей.
С их уходом в квартире тут же повисла неуютная давящая тишина, а серый полумрак сумерек начал зловеще расползаться по углам. От приближающейся темноты и наступившего безмолвия мне тут же стало не по себе.
Я уже давно научилась отгораживаться от всего на свете, от малейшего душевного смятения, от любых застревающих в горле эмоций, от болезненных и беспокойных мыслей, но перестать бояться темноты не могла никак.
Что бы ни делала, как бы себя ни убеждала, это было сильнее моего здравомыслия и вполне приличной силы воли. Нечто очень древнее и первобытное, стихийное и совершенно неконтролируемое.
Это с самого детства. Особенно, когда я одна. А одна я почти всегда. Так что стоило срочно подняться и включить свет.
А, что если Кристина не шутила? А, что, если всё по-настоящему?
В таких ситуациях люди бросаются звонить или писать своим друзьям, просить совета, жаловаться, возмущаться, лишь бы как можно скорее переложить свою проблему на кого-то другого. Но у меня не было никого, с кем можно поделиться таким секретом.
Раньше был один друг, но потом сплыл.
Даже никакой безмозглой подружки, которая бы потрясенно охала и говорила «да, ладно!», и то нет. Потому что я терпеть не могу безмозглых подружек, да и любых «друзей» тоже.
В телефоне я нашла номер парня из списка Кристины. Это оказался Герасимов.
— Герасимов, привет, это Осеева. Говорить можешь?
— Ну, так, — не особо довольно откликнулся Герасимов.
— Я получила ролик Ворожцовой. Ты это видел?
— Ну.
— И что думаешь?
— Без понятия.
— Это, такой прикол? — я всё ещё очень сильно на это надеялась.
— Не знаю. Я грохнул эту гадость.
— Когда ты получил письмо?
— Первого.
— И за все эти дни так ничего и не узнал?
— Говорю же, я его удалил.
— Слушай, Герасимов, как ты так можешь? Тебе, что, реально, на всё пофиг?
— А в чем, собственно, проблема? Я и знать-то её толком не знаю и ничего такого не делал.
— Я тоже не делала. Но она же нас назвала.
— Сказал же, не знаю.
— Ладно. Пока.
— Пока, — послушно отозвался Герасимов, и я с облегчением закончила разговор.
С Герасимовым я училась с первого класса, и он всегда был мрачный, молчаливый и замкнутый. Говорили, что его отец бьет за всё подряд. Но я в это не сильно верила, потому что, думаю, в наше время уже никто детей так не воспитывает.
Как-то раз, кажется, классе в седьмом, мама случайно увидела нашу общую классную фотографию у меня на тумбочке и сразу ткнула пальцем в Герасимова:
— Вот, этот у вас самый симпатичный парень.
Мама, как в первом классе не знала, с кем я учусь, так и до сих пор не знает, кроме Павлика Подольского, конечно, но это уже отдельная тема. А Герасимов ей тогда приглянулся и запомнился, поэтому теперь, когда она делала вялые попытки поговорить со мной о школе, то обязательно приплетала туда Герасимова.
«А вот тот высокий парень с голубыми глазами, он какую оценку получил?» или «А вот тот симпатичный серьёзный мальчик, он тоже едет на экскурсию?» или даже так: «Тоня, а почему ты ни с кем не встречаешься? Я в твоём возрасте уже по уши была влюблена в папу. Не хочешь присмотреться к тому высокому однокласснику?»