— Не нравится мне это, — шепнула Мара стоявшей рядом женщине.
— А чего стоишь? — усмехнулась в ответ та, покачивая огромными, вывешивающимися из платья грудями.
— Сиськи-то подбери, — не осталась в долгу толстуха.
— И не помню, когда это такое было, — радостно говорил как-то незаметно прижавшийся к ее теплому боку плюгавый унрит с разорванным магрутами ухом. Его так и звали — Ухо.
— А чего было-то? — чуть ли не хором спросили женщины.
— Да вот, видишь, выставили. Тут на всю Унру хватит. Говорят, по случаю удачной покупки. Что-то еще не бывало в Унре перекупщиков, таких, чтобы…
— Харута! — пронесся над площадью радостный вздох.
— Ага. Разогреемся. А потом к Таю, — потер руки унрит с плоским, как монета, лицом. На его грубом лице мелькнула зловещая ухмылка.
На площади царило радостное возбуждение. Унриты толпились вокруг бочек, многие из них, оставившие свой товар без присмотра, нетерпеливо переминались с ноги на ногу, искоса поглядывая на лысого. Чувствовали — без его команды харуты не будет.
— Соврал, что ли? — неуверенно пробормотал прижавшийся к Маре Ухо.
Он с беспокойством поглядывал на растущую вокруг толпу. Слух о дармовой харуте распространялся быстрее ветра. Даже стражи на башнях Унры и те облизывались, проклиная ту нелегкую, которая занесла их сегодня на дежурство. К вечеру в Унре будет большой тарарам; а ну как нагрянут магруты? Уже сейчас сверху было хорошо видно, как на узких улочках Унры то там, то сям завязываются мелкие потасовки. То ли еще будет.
— Ну. Скоро? Не хватит же всем, — ворчал Ухо, выглядывая из-за могучего плеча Мары. Его правая рука медленно, но верно двинулась по бедру толстухи. Мара скосила глаза на унрита.
— Щекотно, — сказала она с улыбкой, которая бы не обманула никого. Лицо ее стало злым, а голос хриплым от негодования. Но Ухо, увлеченный происходящим на площади, ничего не замечал, и руки его как бы сами собой продолжали сладострастно ощупывать едва скрываемые не в меру узким платьем телеса.
— Чтоб тебя! — Мара качнула бедрами. Несчастный унрит, охнув, отлетел в сторону и рухнул на стоявшего поблизости Лина. Почти в то же мгновение могучая рука Лина схватила его за шиворот унритской куртки и вознесла над толпой.
— Эта хрисса наступила мне на ногу, — провозгласил Лин. — Как быть?
— Надрать уши!
— Лишить харуты!
— Правильно! Нам больше достанется.
— Побереги силы, Лин, — сказал кто-то из толпы. — Нас ждет большая охота.
— И верно, — тут же поддержало несколько голосов. — На Тая. Давненько не было в Унре таких славных деньков.
День в самом деле казался славным. Дождь незаметно кончился. Вместо нависших над Тан-Унратеном серых туч по небу бежали веселые кучерявые хиссуны — облака. Таир стремительно высушивал мелкие лужицы. А прибитая к земле пыль еще не успела подняться в воздух.
Дышалось легко.
— Отпусти его, — сказала Мара.
— Ладно, — Лин разжал свой могучий кулак. Ухо, как мешок с мукой, рухнул к его ногам. — Пошел вон!
— Подставляйте ладони! — хрипло закричал наконец вскарабкавшийся на одну из бочек Лысый, и в протянутые руки полились сверкающие в лучах Таира долгожданные струйки.
Унра веселилась.
Ей же было не до веселья.
Она так и сидела — прижавшись спиной к стене, выставив вперед перепачканные кровью Торсона ноги. Даже на платье (которое ничем уже не походило на платье) темнели грязные бурые пятнышки. Ее уже не рвало: желудок был пуст. Женщине казалось, что все внутри у нее слиплось, даже язык окончательно присох к гортани. И когда однажды (минту, хору назад?) она пыталась окликнуть ничего уже не видящего от боли Торсона, из рта вывалился лишь глухой и протяжный стон. Руки — на них тоже были эти ненавистные бурые пятна — предательски дрожали. Уже никто не назвал бы ее Рыжей. Ибо волосы ее были белее мела. Даже некогда загорелая кожа в мгновение ока выцвела и стала похожей на слегка пожелтевшую от времени бумагу. Она подняла руку — рука безвольно упала на пол.
Торсон уже не ругался, не метался по комнате, не плакал. Он сидел на лежанке, все более неестественно заваливаясь в бок, держа обеими руками тряпку, которой обмотал свою страшную, еще кровоточащую рану. Он тихо всхлипывал, и эти тяжелые, похожие на хрип раненого тага, звуки казались страшнее, чем кровь, чем валявшийся на полу унритский нож, чем сама смерть.
Она уже не задавалась вопросом, ЧТО и ПО ЧЬЕЙ ВИНЕ произошло. Она знала, она чувствовала — не виноват ни Торсон, ни Элта, ни даже все еще цеплявшееся за чужое тело сознание Моны. Виновата та, кем она была. Та, которой она не знала. Та, которой, быть может, она не узнает никогда.