На следующей строчке всего одно слово, и это слово «Dion», за которым следует восемь цифр, которые вполне могут быть номером мобильного телефона, и инициалы А.В.
Шариковой ручкой написан адрес электронной почты: «pallasathene.abak@mail.dk».
Тильте достаёт свой телефон. Поворачивает дисплеем ко мне. На нём написано «А. Винглад» и тот номер телефона, по которому Бодиль звонила, когда они с Катинкой и Ларсом забрали нас и увезли для пыток, казни и заточения в «Большой горе». Номер в телефоне Тильте и номер на листке совпадают.
— А. Винглад, — говорит Тильте, — это имя нам стоит запомнить.
Мы идём к выходу. Задерживаемся в прихожей, чтобы попрощаться с домом. Мой взгляд падает на доску с ключами.
Я показываю на ключ от почтового ящика, с красной биркой. Тильте меня не понимает.
— Ключ блестит, — говорю я. — Это новый ключ, только что от слесаря.
Тут Тильте тоже видит это. Ключ от почтового ящика используется каждый день, наш ключ был потёртым и потемневшим. Кто-то заменил его на новый.
Мы открываем почтовый ящик, ключ к нему подходит. В ящике лежит лишь счёт за воду, мы забираем его с собой и снова садимся у того стола, из-за которого только что встали и за которым ещё недавно получали хлеб наш насущный и насущные утиные бёдрышки.
— Полицейские, — говорю я. — Они сделали копию ключа. И перепутали ключи, когда возвращали наш на место. Наверняка они сделали ещё несколько штук.
— Зачем?
— Ларс и Катинка, они наверняка каждый день достают почту из ящика. Читают письма. Чтобы узнать что-нибудь о маме с папой.
— Почему они не могут просто забирать письма на почте? У полиции есть на это право.
— Для этого нужно решение суда, — объясняю я. — А у них его наверняка нет. И потом пойдут слухи. Ты же знаешь Пюле.
Пюле-почтмейстер всё равно что спринклерная установка. Сведения обо всех жителях Финё поступают к ней сплошным потоком, который она затем распыляет на жаждущие влаги поля.
Тильте кивает.
— Тогда понятно, почему в ящике только одно письмо. За всю неделю их должно было быть по меньшей мере штук тридцать.
Я поднимаю то письмо, которое валялось на полу у входа. Оно из Банка Финё, и на нём нет марок. Я разрываю конверт. На конверте логотип банка, а на том, что внутри, его нет. Это открытка с изображением бога, у которого хобот слона, и сидит он на троне из розовых лепестков, текст приписан от руки, это что-то вроде благодарности за последнюю встречу и заверение в том, что приятно провели вечер, лимонное суфле навечно останется в воспоминаниях автора письма, и, кстати, автор напоминает, что в банке на очереди уже более ста человек, так что хотелось бы получить ответ — и самые искренние пожелания от Гитте Г.
Нам очень хочется знать, на что же Гитте хочет получить ответ, но у нас нет никакой возможности углубиться в это дело, потому что сейчас выходные. Банк Финё закрыт, а во вторник, когда он откроется, мы либо будем уже где-нибудь далеко, либо снова окажемся в наручниках и под замком социальной службы.
И тут Тильте показывает мне на адрес электронной почты на клочке из подвала. Написан он почерком, который при некотором желании можно было бы назвать индивидуальным: он, безусловно, занятный, но при этом почти не разборчив.
— Написано по-датски, но похоже на какие-то китайские иероглифы, — говорит она. — Это Леонора.
Мне бы хотелось постепенно перейти к рассказу о событиях, связанных с первым исчезновением родителей — два года назад. Но прежде всего я намереваюсь коротко описать, как выглядят мама и папа, чтобы, если они вдруг попадутся вам на улице, вы могли опознать их и спрятаться в подъезд или каким-то другим способом избежать встречи с ними.
Оба они уже в преклонном возрасте, отцу сорок лет, а маме будет сорок через год или через два, у неё светлые волосы, а летом она обычно такая загорелая, что в больнице Финё молодые ассистенты, заменяющие летом постоянных врачей, спрашивают её, говорит ли она по-датски, — всякий раз, когда она появляется в травматологическом отделении с Хансом. Тильте или со мной, — а случалось, что за лето мы оказывались там в общей сложности двенадцать раз.
Хотя по возрасту мама относится к категории, которую Тильте определяет как «одной ногой в могиле», она тем не менее во многом похожа на молодую девушку, и поскольку я не хочу ничего от вас скрывать, мне придётся признать, что я не раз замечал по поведению некоторых из моих товарищей — даже тех. у которых, вне всякого сомнения, с головою всё в порядке, что они немножко влюблены в мою мать.
Уже одного этого достаточно, чтобы почувствовать себя каким-нибудь несчастным из Ветхого Завета, которого бесконечно преследует злой рок, но что касается отца, то с ним дело обстоит не лучше или даже хуже — только роли на этот раз меняются.
Многие девочки, приходящие в наш дом на занятия перед конфирмацией — за исключением, конечно же, таких исключительных и уравновешенных, как Конни. — с каждым днём начинают всё больше и больше смотреть на отца так, как Белладонна смотрела на тех кроликов, которыми её кормили, пока мы не отдали её в «Тропический лес» в Рандерсе. А на лице большинства женщин, которым довелось при венчании стоять перед алтарём в церкви города Финё, при вопросе отца, к примеру: «Хочешь ли ты, Теодора Шальная Голова, взять Фригаста Пастуха Гусей, который стоит с тобой рядом, в мужья?», я замечал некоторое колебание. И, к сожалению, сомневаться не приходилось: колебание это вызывалось тем, что Теодору в присутствии отца внезапно посещала мысль, что она, сказав «да» Фригасту, кажется, упускает какую-то великую возможность — вот почему коротенькое слово «да» застревает у неё в горле, пока она наконец не выдавливает его из себя так, словно это следствие промывания желудка.
Леонора Гэнефрюд — тот человек на Финё, который, вероятно, лучше всех разбирается в мужчинах, да, наверное, и в женщинах — считает, что это как-то связано с той печалью, которая читается в глазах матери и отца: кажется, они потеряли что-то, им самим неведомое. Вот эта-то печаль и привлекает ни в чём не повинных мужчин и женщин, и далее детей и молодых людей к нашим родителям, и им хочется прикоснуться к ним и помочь им в их поисках.
В тот вечер, когда мы с Хансом и Тильте обнаружили, что скрывается за этой печалью, наши родители, вместо того чтобы следовать своим привычным извилистым путём, устремились прямо в бездну.
На тот случай, если вы уже давно не бывали в церкви или, может быть, пропустили по болезни или прогуляли кое-какие уроки закона Божьего, я вам тактично напомню, что всё происходящее в церкви, строго говоря, свято, но самое святое — это таинства, в частности, таинство причастия и крещения, а также молитва за всех нас, когда отец читает «Отче наш»; и в тот вечер на кухне Тильте спросила отца, присутствует ли Господь Бог при святых таинствах, и когда она задавала вопрос, он звучал вполне безобидно. Тильте уже не раз беседовала с отцом о религии, и обычно разговоры эти заканчивались мирно.
Тот вечер был как раз одним из тех вечеров, о которых я уже рассказывал — надеюсь, вам они тоже знакомы, — вечер, когда хочется дать своей семье шанс, потому что начинает казаться, что у неё всё-таки есть будущее, во всяком случае в ближайшие пятнадцать минут. Мама занималась тем, что центрировала оси часов, которые она решила смастерить, а отец готовил крепкий телячий бульон — это такой соус, который делают из мяса, костей и трав, в результате чего в доме стоит запах как в морге. Потом отец долго его варит, пока тот не затвердеет так, что им можно было бы набивать диванные подушки, если бы только это не было ужасающим свинством. Отец с головой ушёл в свои кастрюли, бульон получается наваристым, и царит прекрасное настроение, вот он и ухватывается за вопрос Тильте, словно ему кинули мячик, и говорит, что Бог повсюду, словно своего рода бульон, сваренный на Святом Духе, но в таинствах он присутствует в виде наваристого бульона, в очень концентрированном и благовонном варианте.