Картина на алтаре церкви Финё относится к доисторическим временам и популярна, как кинозвезда, о ней написаны толстенные книги, и толпы туристов приезжают, чтобы посмотреть на неё, а в туристической брошюре на развороте помещена её полноцветная репродукция.
По моему мнению, эта картина была написана предками тех, кто сочинял патриотические песни о Финё, в которых остров называется младенцем, покоящимся в синей люльке Каттегата, и картина эта служит неоспоримым доказательством того, что если у человека совсем плохо с головой, то на одном поколении это может и не закончиться. Если поэт-потомок совершенно потерял чувство реальности, из этого отнюдь не следует, что у него не может оказаться предка-художника, которому судьба так промыла мозги, что в голове вообще ничего не осталось.
На картине этой, разумеется, изображено море с рыбачьими лодками, и море это похоже на slush ice, [9]который продают в парке Тиволи Фрихиден в Орхусе, а лодки похожи на плавающие ванны. Но центральное место на картине занимает Спаситель, сидящий рядом с бедолагой, из которого он изгнал бесов, и с бесами, обращёнными в поросят, напоминающих медведей гризли. Спаситель менее всего похож на человека, которому вообще может прийти в голову мысль реализовать хотя бы один из тех планов, которые, как говорят, он осуществил всего за какие-то три года — он выглядит так, что любая из свиней могла бы сожрать его на месте.
Но тем не менее со всеми прихожанами что-то вдруг происходит: без всякого преувеличения скажу, что люди словно околдованы, и дело вовсе не в солнечном луче, дело в отцовском выражении лица, я бы назвал его многозначительным — всем своим видом он намекает, что происходящее здесь не случайно, и в некотором смысле именно он всем и управляет.
Мы, дети, смотрим на него, пытаясь поймать его взгляд, но у нас ничего не получается, а он собирается уже спускаться с кафедры, и тут случается самое неприятное. Порыв ветра распахивает дверь, ведущую в притвор, а затем и дверь в саму церковь.
Конечно же, всё дело в том, что двери просто плохо закрываются, с ними вечно что-то не в порядке, а внезапные порывы ветра это не то событие, на которое мы на острове вообще обращаем внимание, пока ветер не усилится настолько, что начнёт срывать камышовые крыши и перебрасывать в порт вагончики для продажи сосисок — но сейчас совсем не тот случай. В этот самый момент всем вдруг начинает казаться, что ветер дует с особой силой, и вот отец уже не может противостоять искушению и не воспользоваться этим. Когда полицейский Бент и спасатель Джон поднимаются с места, чтобы закрыть двери, отец поднимает руки и говорит: «Остановитесь! Не закрывайте двери! К нам пришли».
Он не говорит, кто именно пришёл, но в этом и нет необходимости, потому что вся церковь понимает, что это Святой Дух — в итоге публика в полном восторге.
Когда служба заканчивается, и мы проходим через притвор, где отец пожимает руки прихожанам, мы с Хансом и Тильте замечаем, что у него какое-то новое, незнакомое выражение лица, и мы знаем, что оно нам напоминает, — оно такое же, как и у Спасителя на алтаре.
Поравнявшись с отцом, Тильте останавливается.
— Это была случайность, — говорит она.
Отец улыбается ей. Стоящим поблизости его улыбка, возможно, кажется наидобрейшей; нам, детям, она кажется безумной.
— Провидение часто использует случайности, — отвечает ей отец.
Мы смотрим на него. И нам троим всё понятно. Внутренний слон надувается, словно шарик с гелием.
— Папа, — говорит Тильте. — Ты отвратительный мошенник!
К сожалению, это был последний случай, когда думающий человек попытался что-то донести до отца, и на самом деле Тильте до него так ничего и не донесла, он лишь ещё шире и ещё добрее улыбается.
— Дорогая моя, — говорит он Тильте, — ты сама не понимаешь, что говоришь.
Надеюсь на ваше понимание — мне придётся на минутку вернуться в луноход Бермуды, потому что она внезапно съезжает на обочину, выключает двигатель и гасит фары, и, поверьте мне, нас окружает кромешная тьма.
Финё — одно из тех мест в Дании, где ночью бывает по-настоящему темно. Далеко позади остался город Финё, перед нами за большим лесом скрывается Северная Гавань, дома между этими двумя городами немногочисленны, и стоят они друг от друга не близко, а луна куда-то спряталась, что, пожалуй, очень мудро с её стороны в такую ночь.
Вокруг нас ощущается то пустынное пространство, которое типично для Финё: на острове нет ни одного места, которое находилось бы менее чем в пятидесяти километрах от ближайшей большой земли — а это Швеция, и места там тоже пустынные. У нас с Тильте есть теория о том, что на Финё наиболее благоприятные условия для поиска той самой двери, потому что мысли — это препятствие, они держат тебя в тюрьме, а тут мысли как будто ускользают из твоей головы и уносятся в космос — обстоятельство, которое, конечно же, должно отягощать и осложнять жизнь таких людей, как, например, Александр Бистер Финкеблод и Кай Молестер Ландер, у которых и так-то мыслей немного, а если какие и есть, то не лучшего качества. Но таких как мы с Тильте, у которых голова настолько переполнена гениальными идеями, что всё время приходится опасаться, что череп треснет от их давления, пустота и пространство освежают, как писал поэт. Эти слова я процитировал в туристической брошюре, ведь это я сочинил ту её часть, которая называется «Ночь на Финё» — Тильте и Дорада Расмуссен решили, что с моим прошлым по части ночных прогулок у меня больше опыта, чем у кого-либо другого.
— Что-то не так? — спрашивает Бермуда.
Невозможно быть одновременно распорядителем похорон и акушеркой, не обладая при этом тонкой способностью толковать настроения других людей — а нам с Тильте сейчас очень-очень нелегко.
— Папа с мамой куда-то исчезли, — объясняю я.
Взгляды Бермуды на жизнь я бы охарактеризовал как прямые и беспристрастные, это, несомненно, объясняется тем, что она регулярно то помогает производить людей на свет, то укладывает их в гроб. Поэтому нам непривычно наблюдать, как в ней происходит какая-то внутренняя борьба — вот как сейчас.
— Айнар должен был отвезти их на самолёте, — говорит она.
Бермуда замужем за Айнаром Тампескельвером, который не так давно получил права на управление самолётом — он хотел сам летать в Норвегию, Швецию и Исландию и завязывать более тесные контакты со скандинавскими отделениями общества «Асатор». Чтобы налетать нужное количество часов, Айнар возит жителей Финё на материк и обратно, лишь бы они оплачивали бензин. Родители много раз с ним летали, да и к тому же они добрые друзья.
— Они договаривались лететь в Билунд, — говорит Бермуда. — Но внезапно решили отправиться на сутки раньше. Айнар не мог их отвезти, у него была тренировка. Но потом он разговаривал с человеком, с которым они и улетели. Их высадили в Йонструпе.
Случается, что самолёты с Финё приземляются на заброшенном аэродроме в окрестностях Йонструпа. Но на Ла Гомеру так не летают. Если житель Финё собирается на Канарские острова, он летит до аэропорта Билунда, чтобы там сесть на другой самолёт.
— Я решила, что надо вам об этом рассказать, — говорит Бермуда. — Принимая во внимание нынешнюю непонятную ситуацию.
Тильте гладит её по руке. У них с Бермудой доверительные отношения. Ничто так не сближает людей, как совместное укладывание в гроб покойников.
Бермуда снова кладёт руки на руль, машина трогается с места, мы едем сквозь безлунную островную ночь, красочно описанную мною в туристской брошюре.
Это неприятно, но через это надо пройти, это необходимо, все великие мудрецы говорили, что духовный прогресс невозможен без неумолимой честности, так что я возвращаюсь к маме и папе и их следующему шагу на пути к пропасти, который был сделан во время проповеди в следующее воскресенье, то есть через неделю после метеорологических катаклизмов, и, хотя их следующий шаг на первый взгляд кажется незначительным, он имел далеко идущие последствия.