И тут я чувствую в Тильте какие-то изменения. Пожалуй, будет преувеличением, если я скажу, что на неё снизошло божественное откровение — благодаря приоткрывшейся двери, к тому же после того, что случилось с нашими родителями, и после истории с Якобом Аквинасом, а также после попытки Рикарда Три Льва получить главную роль в «Весёлой вдове» мы настороженно относимся к неизвестно откуда взявшимся гениальным идеям. И тем не менее хочу сказать, что Тильте посетило как минимум озарение.
— Гитте, — говорит Тильте. — Ты должна нам помочь.
Гитте не успевает ответить. Тильте берёт её за руку, и мы втроём, пробравшись сквозь толпу, оказываемся перед графом Рикардом и Калле Клоаком.
Тильте делает шаг вперёд и протягивает руку хозяину дома, Калле Клоаку, известному также как Шарль де Финё.
— Тильте, — говорит она. — Тильте де Алевельд-Лаурвиг Финё. А это мой брат, граф Питер де Алевельд-Лаурвиг Финё.
Я в полном недоумении. То, что Тильте сейчас делает, по-моему — всё равно что попытка самоубийства. Ведь мы стоим перед графом Рикардом, близким другом нашей семьи. И Калле Клоаком, который хотя и видел нас лишь однажды, но было это тем не менее всего полгода назад, и в тот момент мы не были дворянами, а продавали лотерейные билеты в поддержку нашего футбольного клуба.
Поэтому можно ожидать, что нас тут же опознают и выведут куда-то в ночь, лишив единственной возможности покинуть Финё до парома в среду — а тогда уже будет поздно.
Вот почему то, что сейчас разыгрывается перед нашими глазами, похоже в первую очередь на чудо — не из тех, что творят мама с папой, — но на настоящее чудо, чудо из Нового Завета, Вед и из отдельных мест буддийского канона, в котором вообще-то чудес не густо по сравнению с другими религиями.
Калле Клоак целует руку Тильте.
Следует заметить, что Тильте протянула ему руку так, как будто она ожидает, чтобы её поцеловали. А когда Тильте протягивает что-либо таким образом, будь то хоть коровья лепёшка на лопатке для пиццы, люди ей повинуются.
— Те самыеАлевельд-Лаурвиги? — спрашивает Шарль де Финё.
— Те самыеАлевельд-Лаурвиги, — отвечает Тильте.
Я заглядываю в глаза Калле Клоака и вижу там много чего: замешательство, счастье, потрясение, но никакого узнавания. И начинаю понимать всю гениальность плана Тильте. Если ты обращаешься к каким-то глубинным пластам в душе человека, то здравый смысл отступает, а одно из самых затаённых чувств в душе Калле Клоака — это желание быть поближе к людям благородным.
Что там Тильте дальше планировала — это, естественно, большой вопрос, и ответа на него пока что нет, а тем временем граф Рикард Три Льва начинает вести себя как-то странно. С того момента, как он увидел нас с Тильте, он стоит, замерев на месте, так, как будто его нервная система полностью парализована. Но теперь он вдруг обретает дар речи.
— Тьфу ты, пропасть!
Сначала мне кажется, что вот сейчас он не выдержит, сейчас он проговорится и сдаст нас — и мы пропали. Но тут я обращаю внимание на его взгляд. Его восклицание относится вовсе не к нам. В дверях стоит Торласиус-Дрёберт. А за его спиной — епископ Грено, Анафлабия Бордерруд.
Как удалось столь сомнительным личностям так быстро освободиться, остаётся загадкой. И времени, чтобы попытаться разгадать её, нет, потому что Калле Клоак тоже вдруг оживляется.
— А вот и профессор, — говорит он. — И епископ! Они участники Великого Синода. Представители церкви и науки.
Мы с Тильте действуем одновременно. Как я уже говорил, вот что значит быть хорошо сыгранной семьёй, и ещё важно уметь видеть всё пространство поля, а уж мне-то в этом не откажешь — я сразу заметил ту единственную дверь, до которой мы можем успеть вовремя.
Вовремя — это значит до того, как Торкиль Торласиус и Анафлабия заметят нас. И не только они. За их спинами возникают Ларс с Катинкой, и хотя они держатся за руки и в их глазах светится доказательство того, что с тех пор как мы с Тильте несколько часов назад помогли им встретиться под акацией, они значительно продвинулись в развитии своих чувств, это тем не менее не усыпило их бдительности, они ястребиным взглядом сканируют зал, и ставлю десять против одного, что ищут они, конечно же, нас.
Ясно, что всё может очень плохо кончиться. Но в этот момент лама Свен-Хельге и Синдбад Аль-Блаблаб демонстрируют исключительное сострадание и понимание ситуации, они как будто случайно перегораживают Катинке, Ларсу, Торкилю Торласиусу и Анафлабии путь и обзор зала. Мы с Тильте пригибаемся, совершаем стометровый подводный заплыв через море людей — и вот мы уже за дверью.
В помещении, где мы оказываемся, сумрачно и прохладно, а в воздухе витает запах еды. Из полутьмы проступают контуры сервировочных столиков, на которых стоят дополнительные закуски для фуршета, ящики пива и лимонада, батареи винных бутылок. На отдельном столике стопками сложены салфетки. На следующем лежит что-то непонятное, я приподнимаю это и разворачиваю — это ткань. Не обычная ткань, а нечто среднее между брезентом и театральным занавесом, из неё сшиты портьеры Финёхольма, которые уже закрывают здесь одно из больших окон.
Висящая на окне портьера заканчивается позолоченными сигнальными фалами и огромными кистями размером с малярные, в них вплетены золотые нити. Но, очевидно, тому, кто её вешал, не удалось закончить работу до начала вечернего пира, и он и оставил на столе рулон ткани. Можно догадаться, что человеком этим был Херман Молестер из мастерской «Установка штор-плиссе и жалюзи», наш сосед и отец Кая Молестера Ландера — уже одно это последнее обстоятельство может стать достаточно веской причиной, чтобы в конце дня внезапно озаботиться состоянием своего собственного дома, вот он, всё бросив, и поспешил домой.
Я прекрасно понимаю, что действовать надо быстро и что дело за мной, ведь Тильте всё ещё пребывает в своём вдохновенном ауте.
Осмелюсь предположить, что маленьким зверюшкам, которые помогали Золушке перед её встречей с принцем, с которым она жила счастливо до конца дней своих и так далее, до меня далеко. Я делаю для Тильте тюрбан и что-то вроде римской тоги, специалист по шторам Ландер, к счастью, пребывал в таком замешательстве, что позабыл и портновские ножницы, и булавки. Потом я и себе сворачиваю тюрбан, и мастерю что-то вроде длинного платья, и под конец создаю для Тильте вуаль из того самого материала, который вешают ближе к стеклу, — это что-то среднее между больничными бинтами и мелкой рыболовной сетью.
Мы изменились до неузнаваемости — и заняло это меньше пяти минут. Тут дверь открывается, и перед нами возникает хозяин сегодняшнего мероприятия, строительный подрядчик и член фолькетинга, помещик Шарль де Финё.
Ситуация не из простых, но, похоже, Тильте по-прежнему летит на облаке светлых мыслей.
— Мы очень надеялись, что удастся с вами поговорить, — шепчет она.
Глаза Калле Клоака ещё не привыкли к темноте, но он узнаёт нежный голосок Тильте.
— Фрёкен Алевельд-Лаурвиг!
Тут Калле замечает наши костюмы, и мы понимаем, что он испытывает некоторую растерянность.
— Мы представляем общество Адвайты-веданты острова Анхольт, — говорит Тильте. — Это одна из высших неортодоксальных форм медитации в мире.
Конечно же, Адвайта-веданта известна всем на Финё и на материке в большой степени благодаря Рамане Махариши, чей портрет висит в комнатах многих датских тинейджеров, так что других объяснений не требуется. Калле Клоак облегчённо вздыхает.
— Нам нужно обсудить с вами один важный вопрос, — продолжает Тильте. — Крайне важный. Это вторая и главная причина нашего приезда. Но мы вынуждены просить вас о том, чтобы всё осталось исключительно между нами.
Калле Клоак кивает. Взгляд его приобретает, я бы сказал, отсутствующее выражение, это верный знак того, что он всё более и более подпадает под обаяние Тильте.
— И мой брат, и я, — говорит Тильте, — и наши родители в родовом замке на Анхольте все силы отдаём изучению одного явления, о котором в Дании пока что известно немного. Мы называем его «скрытая аристократия». Дело в том, что в больших дворянских семьях нередко вне брака рождались дети, которые на самом деле имели полное право на титул. Родня пыталась это скрыть. Чтобы ни с кем не делиться своими богатствами. Но мы считаем, что все эти факты следует обнародовать. Мы начали поиски этих детей и их потомков. И пришли к выводу, что есть две особенности, которые характеризуют истинного аристократа — пусть даже он сам об этом и не знает. В первую очередь это то, что мы называем «внутренним благородством», — ощущение естественной принадлежности к дворянской среде. А также физиогномическое сходство.