Похоже, это уже не соответствует действительности, что-то в нём изменилось. А когда он слышит всё то, что мы рассказываем о родителях, тучи ещё больше сгущаются, и он не может усидеть на месте.
— Они планируют кражу, — говорит он. — Религиозных реликвий. Бесценных для миллионов людей.
— Но что-то заставило их изменить план, — добавляет Тильте.
— Они задумали что-то серьёзное, — говорит Ханс. — Если они и изменили свои планы, то лишь потому что увидели где-то большую выгоду. Так что я против того, чтобы мы им помогали. Мне кажется, что пусть всё идёт, как идёт, я заранее знаю, чем всё кончится, воры — они и есть воры.
Тут вдруг Ашанти вмешивается в разговор, и приходится изо всех сил сосредоточиваться на словах, иначе слышишь только её голос.
— Я не знакома с вашими родителями, — говорит она. — Но чувствую, что вы их любите. Это главное. Если ты кого-то любишь, то любовь эта никуда деться не может.
Теперь, когда она высказала своё мнение, становится вдруг понятно, что она вполне может быть первосвященником, ей ничего не стоит очаровать своих прихожан.
И уж во всяком случае она очаровала Ханса — он опускается в кресло.
Тут у Тильте звонит телефон, который на самом деле принадлежит Катинке, но в который мы вставили новую симку.
Она достаёт его, подносит к уху, и лицо её становится серьёзным. Примерно через минуту разговор заканчивается, она кладёт телефон на стол.
— Это Леонора, — говорит она. — Она сама не своя. Мы встречаемся с ней через четверть часа.
Институт буддистских исследований находится на площади Николай-плас, позади церкви, и всё вокруг него дышит спокойствием. На площади за маленькими столиками сидят люди, наслаждаясь широко распространённым в Дании сочетанием ожогов второй степени на лице и обморожением пальцев ног — ведь на солнце 27 градусов, а в тени под столиками ледяной холод. Если посмотреть на фасад здания, где разместился институт, то можно подумать, что дом этот должен быть полон воспоминаний о датской истории: ворота похожи на церковные двери, а на стене прибита дощечка, где золотыми буквами высечено, что здесь жил знаменитый датский поэт Сигурд Задира до самой своей скоропостижной кончины в 1779 году.
Но когда заходишь внутрь, ожидания не оправдываются. Нас встречает маленький монах в красном одеянии и ведёт во двор, по периметру которого тянется крытая галерея, в центре — сад с фонтаном, а в каждом углу стоит по охраннику. В машине Тильте рассказала нам, что институт этот — что-то вроде монастыря и университета одновременно, именно здесь во время конференции будут жить Далай-лама и Семнадцатый Кармапа, и здесь уже полно охранников: датских — наверняка закадычных друзей Ларса и Катинки по разведывательному управлению полиции — в чёрных очках и с микронаушниками для переговоров, и тибетских — ростом с американских баскетболистов и шириной с футбольные ворота.
И тем не менее здесь есть какая-то атмосфера, рождающая желание стать монахом, такие мысли у меня, на самом деле, возникали и прежде, а после того как Конни оставила меня, чувство это стало ещё более определённым: если мне удастся найти монастырь с сильным основным футбольным составом, я всерьёз подумаю о такой перспективе, но в этом случае неплохо было бы установить добрососедские отношения с каким-нибудь близлежащим женским монастырём, потому что хотя после Конни у меня никого быть не может и я всю свою жизнь проживу в одиночестве, очень бы не хотелось навсегда отказываться от женского общества.
Нас ведут вверх по лестницам, по коридорам, проводят в маленькую комнатку, откуда видна крыша церкви Святого Николая. За столом со своим ноутбуком сидит Леонора, которая вовсе не похожа на того весёлого и жизнерадостного эксперта по сексу и культуре, которого мы знаем.
Она бросает вопросительный взгляд на Ашанти, но мы с Тильте киваем ей в ответ. Потом мы усаживаемся вокруг компьютера.
— Когда стирают какой-нибудь файл, — говорит Леонора, — то, как правило, на самом деле ничего не стирается, хотя мало кто это осознаёт. Стирается только имя файла и путь к нему, но сама информация в памяти носителя остаётся. Ваши родители этого не знали. Так что тот час, который они стёрли, никуда не делся, он был скрыт, но при этом оставался в целости и сохранности.
На экране проступает изображение выставочного зала, запись сделана днём, рабочие монтируют витрины и сцену в глубине помещения. Леонора включает запись без ускорения. На комбинезонах можно различить название фирмы, и видно, что всё здесь организовано не так, как бывает в других аналогичных местах: рабочие в белых перчатках, движения их размеренные и точные — словно они ставят опыты в какой-нибудь лаборатории. Закончив работу, они убирают за собой, и в этом деле, я вам честно скажу, они ничуть не хуже меня: пропылесосив, они протирают все поверхности тряпкой — а потом никакого там пива, они скромненько пьют минеральную воду, не проливая ни капли, и уходя, забирают с собой все бутылки, после чего помещение освещается лучами вечернего солнца.
Леонора прокручивает запись вперёд, свет гаснет.
— Ночь, — говорит Леонора, — начало четвёртого.
Освещение тусклое, в комнату падает лунный свет или, может быть, это свет от фонарей во дворе замка. Обычной камерой тут бы ничего было не снять, но «Voicesecurity» использует самое современное оборудование.
Мы чувствуем благоговение. Сейчас мы увидим тот час, который мама с папой стёрли и который Леоноре удалось восстановить.
Фигур людей я не вижу, пока они не оказываются в центре помещения — вошли они бесшумно. Об их появлении сигнализирует слабый белый свет над одним из чёрных квадратов, прикрывающих шахты лифтов, на них будут установлены витрины. Потом из темноты звучит голос.
— Хенрик! Похоже, тут мыши!
Это женский голос, женщина запыхалась.
— Исключено, пупсик. Это были крысы. А мыши и крысы, как известно, никогда…
Лица не видно, только светлые волосы, поэтому обращаешь особое внимание на голос. Это звучный голос, мужчина вполне мог бы быть востребован в качестве высокого тенора в церковном хоре Финё. Тогда в три часа ночи он мог бы спокойно спать. Но ему не удаётся договорить, женщина начинает визжать, наверняка, её испугало его упоминание о крысах.
Тут в помещении появляются ещё два человека.
— Ибрагим, всё в порядке?
Это Хенрик. Ибрагим сдавленно хихикает.
— В полном порядке. Сначала тихо бабахнет, и всё опустится в ящик. Когда всё окажется в ящике, бабах нет погромче. Внутри ящика. Вряд ли кто-нибудь что-нибудь услышит. Но всё должно сработать.
— Хенрик, почему мы не можем оставить себе хотя бы какую-то часть?
Это спрашивает женщина. И её можно понять. Она только что так переживала из-за крыс.
— Это принципиально, Блисильда. Божественное требует пренебрежения своими интересами. Если ты уничтожаешь что-нибудь ради себя самого, то попадёшь в Ад. Моя мать когда-то говорила…
— Пусть мне хотя бы оплатят туфли. Посмотри, что стало с каблуками…
Это снова Блисильда. Невозможно не посочувствовать Хенрику. Похоже, что его частенько перебивают посреди фразы. Но даже в темноте становится ясно, что на сей раз он уже теряет терпение.
— Вот что, если ты уж сделала такую глупость, что надела высокие каблуки, отправляясь на такое дело, то тут уж…
— Ты сказал, сделала глупость, Хенрик! Если я не ошиблась, то…
Движение в темноте — какой-то третий мужчина вмешивается в разговор и обращается к хихикающему Ибрагиму.
— А разве алмазы не твёрдые? Откуда мы можем знать, что они не останутся в целости и сохранности, ещё и посмеются над нами?
Голос этот более высокий, акцент иностранный, но по-датски он говорит так красиво и правильно, что это порадовало бы Александра Финкеблода.
Ибрагим фыркает.